Про композиторов, театралов и прочих ужасных людей

Вчера меня отловили в сумрачных коридорах консерватории, оглушили крещендо плавно переходящим в ультразвук, отволокли в кабинет сольфеджио и грязно надругались. Два раза, прямо возле фортепьяно.

На третий раз я взмолился человеческим голосом, пообещал отдать все, что имею, занять столько же и снова отдать, только хватит, хватит, хватит играть мне прямо в уши песни собственного сочинения.
На меня обиделись, оттопырили губу, в сердцах хлопнули крышкой. Трагическим голосом, держась за сердце, вопросили:
- Неужели тебе не понравилось?
Я, вытряхнув из ушей остатки нот, сказал всю правду честно, смело и открыто. Разве что немного спрятался за стул.
- Во-первых, - говорю, - сердце с левой стороны. А в-вторых, я все понимаю, нот всего семь, пальцев всего десять, пианино вообще одно. Но это не повод воровать сразу пять мелодий. Можно было хотя бы две, быстренько переложить в минор, струнных поменьше, грудь у исполнительницы побольше – все, готов новый хит. Либретто возьмешь у Альбины, она широко известный в узких кругах поэт-песенник, сходу рифмует «кровь-любовь-морковь», как раз то, что надо. Будет трагическая песня про запретные чувства на овощной базе.
Мне сказали, что я завистливое говно. Что пусть я сперва добьюсь такого мастерства, а потом осуждаю. Велели убираться сначала из кабинета, потом из консерватории, потом из профессии. Прицельно запустили папкой с нотами и сумкой, потянулись за горшком с геранью, но тут пришло подкрепление.
Преподаватель по этому самому сольфеджио возник в дверях, шевельнул усами. Колыхая пузом, в круг которого зимой, когда отключали отопление, собиралась вся консерватория, проследовал к инструменту. Двумя пальцами взял с подставки ноты, медленно осмотрел со всех сторон.
Повернулся к композитору, долго смотрел в глаза. Композитор опять схватился за сердце, сразу двумя руками за обе стороны груди, чтоб наверняка.
- Если срете в моем кабинете, - громовым басом провозгласил мой спаситель. – Так хоть убирайте за собой.
И листами так небрежно - вшшших – в окно.
Все это конечно эффектно, и даже эффективно, но на пиво-то потом мне пришлось тратиться. Отпаивать этого несостоявшегося Моцарта, и почти состоявшегося Дробыша.
Мне долго плакали в места, где предположительно была жилетка. Рассказывали про то как сложно юным дарования в жизни. Их, дарования, никто не понимает, денег нет и, наверное, уже не будет, девушки их не любят, любит только тромбонист Степан, но Степана им не надо.
- И даже ты, - тут с надрывом - ТЫ, и тот не понимаешь моих песен! – обливаясь слезами сообщили мне через три бутылки пива.
Я бездушно сказал, что с такими монологами надо было идти не в музыкальное, а в театральное. А лучше сразу в цирковое.
На что мне рассказали страшную, душещипательную историю.
Вот она:
В некоторым царстве, некотором государстве, жил был мальчик. У мальчика была мечта. Что-то там про большую сцену, толпу голых поклонниц, мировое признание, жить быстро, умереть никогда. Стандартный набор любого мальчика.
И поэтому мальчик пошел в театральное. Что-то там сдал, что-то завалил, но в итоге предстал перед комиссией.
Для комиссии мальчик был то ли тридцатым, то ли трехсотым, она и сама уже не помнила. Поэтому скучала, вполголоса, но матом обсуждала каких-то театральных критиков, отдельными своими частями дремала, спрятавшись под шляпу.
А для мальчика она была первой и единственной.
К тому моменту, как мальчик дошел до стола он был согласен на все. Он был готов ехать в армию, в самую горячую точку, лучше всего на Карибы, там как раз плюс 45. Он был готов пойти на мехмат, хотя из всего курса математики помнил только, что от перемены слагаемых пиши с буквой «и».
- Басня… - пискнул мальчик, остановившись возле стола.
- Что-что? – спросила комиссия, отрываясь от обсуждения противоестественных сексуальных связей критиков, - говорите громче!
- БАСНЯ! – послушался мальчик, сдувая с дремлющей части комиссии шляпу. – МАРТЫШКА И ОЧКИ!
Комиссия отряхнула затекшие члены, приготовилась внимать. От направленного на него взгляда сразу трех человек из мальчика повылетали сначала большая сцена, потом мировая слава, затем душа и сердце. Последними упорхнула толпа поклонниц, коварно захватив с собой остатки басни.
- Мартышке где-то бог послал очки – начал мальчик, с ужасом понимая, что дальше сценарий не завезли, да и этот какой-то бракованный. – На дерево Мартышка взобралась, оглянутся не успела, а лето красное пропела!
- Молодой человек, вы уверены, что… - начала было самая сердобольная часть комиссии, но Остапа уже несло.
- Навозну кучу разрывая, навстречу Моська им!
- Кто? – обомлела комиссия.
- Кто виноват – судить не нам; – бодро закончил мальчик. – А только воз – и ныне там!
- Браво! – сказала ныне бесшляпная часть комиссии, но мальчик этого уже не услышал – генератор случайных чисел наконец перемкнуло, и несостоявшийся Евгений Миронов навернулся в самый натуральный обморок.

- Так, вот откуда у тебя эта тяга к попурри! – догадался я и приготовился отбивать хук слева. Но несостоявшийся актер и композитор уже спал, утомившись после поисков истины. Зараза и в четвертой бутылке решительно отказывалась находиться.
- За что мне это? – патетично спросил я в темнеющее небеса и в ответ удостоился многозначительного похрапывания. Наверно это и был ответ на главный вопрос про жизнь, вселенную и вообще.

Это я все к чему. Не ходите дети в консерваторию гулять, а то потом придётся вам развозить пьяных композиторов по домам. А это ровно в три раза хуже, чем все людоеды.