Тогда не было еще ничего. Совсем ничего. А может быть, было? Теперь все это кажется таким далеким, таким… нереальным. Словно бы из снов. Сны… Как давно я не видел сны, кажется, я уже забыл, что это такое… Но тогда, когда не было ничего, все было иначе. Возможно, ты сочтешь меня безумцем, Иероним Лекс, но… Ты ведь не просто так пришел ко мне в ночь перед казнью? Ты хочешь знать, что было, и что, возможно, будет? Вижу, как ты боишься, Лекс. Вижу, как дрожат твои губы. Вижу капельки пота. Вижу нездоровый блеск в глазах… Неровное дыхание… Словно бы идеальная жертва… Хе-хе, полегче! Я не опасен. Или ты опять хочешь избить прикованного к полу узника? Нет? Тогда прекрати маячить и слушай! Иначе история с Филидой повторится… Бедный Адамус! Нет-нет, я не смею тебе угрожать, я ныне слаб и беспомощен…
***Неделей ранее***
Утро… Разве на чуде богов, именуемым Нирн, есть что-то более прекрасное, чем рассвет? Цветами из пепла Морровиндских ли пустошей, где смерть вечно борется с жизнью, дрожащим воздухом бескрайних ли барханов Эльйсвера, ледяными пейзажами сквозь голубоватый воздух Скайрима, где тень Глотки Мира прячет за собой солнце и обе луны…
Тем днем подобной красоты рассвет был и в Сиродиле – странный человек в черном костюме из вываренной кожи не жмурясь, глядел прямо на восходящее солнце, сидя на разрушенной башне форта Фарргаут, что выстроен близ Чейдинхолла, известного своей данмерской архитектурой в имперской обертке. Он глядел на это солнце, и мысли его существовали там, за гранью рассудка. Как, впрочем, и сам рассудок, коим Ситис давно и окончательно завладел, оставив лишь ненависть, в которой преуспели только те, кто, как это ни парадоксально, наделен разумом. "Так нужен ли такой разум, идя на поводу у которого учишься ненавидеть других без видимой на то причины?" – думал человек на башне, полулежа на начинающем прогреваться камне древней твердыни, сейчас являвшей собой лишь жалкую тень собственного величия, такого далекого, такого, как тогда наивно казалось, незыблемого… Лишнее напоминание того, что вечен только Ужас. И лишь мертвый найдет конец в его объятиях, оставив навсегда все то, что приводит к саморазрушению.
Этот камень, казалось бы, выцвел не от времени, а от впитанной с толщей веков мерзостью, которая пред его угрюмым, вечно молчаливым ликом и могучими сводами происходила, руками «существ разумных» творимая… Какая разница, отважный ли данмер ты, бретонец ли, чье тело пропитано духовной энергией, ловкий ли каджит или могучий же орсимер, если с детства ты идешь путем, заранее предопределенным тебе… чем? кем? А вот тут и совсем не ясно – Девятеро ли это, судьба или вообще глупость – как известно, каждый получит свое.
Меж тем, просторы Сиродила уже полностью согнали холодный полумрак рассвета и окутались мягким солнечным светом, играя всеми цветами радуги в капельках ночной росы, трепетавших на листьях обильных ягодных кустов и душистых полевых трав. Пение редких птиц услаждало слух путников, топчущих грубыми башмками пыльные тракты, как и легкий стеклянный перезвон корней Нирна у озер и речушек… Но были у Сиродила и опасности, которых за красотам просто не замечали – дикие звери у дорог, минотавры и огры в чащах, импы, уводящие в трясину, гоблины…
Не замечал их и человек на башне – у него были другие заботы, которые, словно яд, разъедали его изнутри… Все то, чего он боялся, произошло. Предатель. В Братстве! Это так… нелепо! Но ведь Люсьен Лашанс сказал… Люсьен! Его учитель, верный друг и заступник! Люсьен! Тот, кто подобрал его тяжелое время, помог раскрыть «таланты», принял в Семью и всегда тепло, со своей хрипотцой в твердом голосе любил говаривать, чуть криво улыбаясь: «Добро пожаловать домой…». Люсьен! Наш Уведомитель, Вещающий нашей Семьи! Его слова впервые пробудили в человеке сомнения, и если раньше их не возникало вообще, то сейчас осколки забранной Ситисом души терзались муками – предатель! Что такое – предатель? Кто? Приветливые близнецы, Темные Ящеры Тейнава и Очива? Прямой и открытый орк Горгон? Красавица-отравительница Антуанетта? Расчетливый и рассудительный Винсент, обучавший его, человека, всем премудростям дела Слуги Ужаса? Или же М’Раж-Дар, каджит-интендант Убежища который, хоть и открыто презирал человека, хоть и завидовал его успехам, но был верен Пяти Догматам? Или Телендрил, которой никогда не бывает в Убежище? Кто? Каждая мысль пронзала встречающего день на башне убийцы дикой болью, от которой на миг замирало дыхание, а с ним вместе – и весь мир, словно бы сквозь нечеткое стекло плывущий в глазах недавнего Душителя… Но почему Люсьен Лашанс не заподозрил человека? Почему глава Темной Руки так ему доверял? Лицо человека словно бы застыло незыблемой гримасой безмятежности, пронзительно-синие, явно бретонские, глаза не моргали, но по щеке, попав в желобок старого черного шрама, прокатилась почти незаметная слеза. «Это дождь». – сказал человек, не двигаясь, словно оправдываясь перед самим собой. Но кого он хотел обмануть? Все изменилось. И прежним никогда не будет. «Это дождь!» - громче сказал человек, и по щекам стыдливо сползли еще несколько кристалликов слез. К горлу подкатил ком. Предатель! Нет, да быть того не может! Люсьен ошибся! «Люсьен никогда не ошибается.» - прозвучал в голове человека до тошноты честный голос. Человека учили ненавидеть за все – за идеалы, за слова, за… Да за все! И человек ненавидел. В контрактах он упивался криками и болью агонизирующих, ни в чем не виноватых жертв. Путь ненависти, как и было предсказано, завел его в тупик. Кем предсказано? Рвущимися где-то в груди нитями, нитями, что связывали две половины жизни, «до» и «после». Громоподобный раскат, непередаваемо-громкий треск мыслей, куда-то улетающих вместе с верностью и ненавистью, взамен оставляя только боль… боль, которая горечью наполняла все естество человека, рука которого вот-вот должна положить конец всему, разделить его жизнь, и без того похожую на лоскутный эльйсверский ковер, теперь уже на три части… Без возможности вернуться.
Человек тряхнул длинными волосами, собранными в серебристо-белый хвост, совсем как у Люсьена, гордо поднял голову прямо на солнце, которое уже начало припекать, словно бы разделяя чувства человека, сочувствуя ему, но в то же время как бы говоря: «Никто не виноват… или виноват ты?», а затем дрожащей в рукой в истерзанной, потертой и дырявой перчатке, той самой рукой, что отправила на пиршество Отца Ужаса и Матери Ночи множество невинных душ, надвинул черный, с синеватым отливом капюшон на лицо и, глубоко вздохнув, скрыв сим от взора всевышних свой полувсхлип поражавшей его, как Корпрус поражает неосторожных исследователей Вварденфелла, слабости, принялся спускаться с едва стоящей башни. Быстрый, как ветер. Легкий, как перо. Тихий, как тень. Как учили его в Семье. Как учил Винсент. Как учил Тейнава. Ученик всегда идет дальше учителя. И человеку предстояло это показать.. первый, но далеко не последний раз. Мягко коснувшись подошвой сапог мягкой, рыхлой почвы, поросшей у подножия форта редкой травой, словно плешь, человек поправил накидку – подарок Очивы, сглотнул, протолкнув куда-то к пятам, ком, оставивший что-то соленое – не иначе, «дождь» - и быстро, как только мог, побежал, не разбирая дороги, к высившимся на горизонте, крепким городским стенам Чейдинхолла – города спелых яблок, огнем лета не дающим пропасть зимой, которая, к слову, здесь вполне теплая. Казалось, город был далеко, но расстояние никогда не мерялось милями, а потому оно оказалось больше, ведь несмотря на быстрый, легкий бег, ему еще никогда не было так трудно приближаться к такому родному Убежищу, в котором его всегда примут… принимали. Всему есть конец. Сморгнув желтую разливающегося, словно физически, по всему телу, пелену гнева с синих глаз, бретонец вихрем влетел в распахнутые городские ворота, едва не уложив на лопатки рослого стражника, который прокричал ему вслед что-то про «отца-алкоголика» и «подростков-беспризорников», но услышан так и не был. Солнце жгло просто нещадно. Наступил полдень. Воздух дрожал, а у фонтанчика с пресной водой толпились горожане, стремясь найти место получше. Человек еще не скоро осознает, как он был глуп. Еще не скоро осознает, что он был частью большой игры.. к сожалению, пешкой, которую совсем не жаль сбросить с доски даже просто так. Разве было тогда время думать об этом? Нет, совсем нет…
Дверь в заброшенный дом отворилась, своим приятным скрипом словно приглашая вошедшего погрузиться во тьму, едва-едва рассеиваемую трепещущем огоньком зачарованного факела, который никогда не сгорел бы. Этот огонек словно бы пытался покинуть свое место, как бы хотел спрыгнуть и легкой поземкой утечь прочь, но некая сила не отпускала его, и едва-едва он разгорался, выпрямлялся, как вновь был безжалостно согнут, и продолжал покорно подрагивать, отражаясь бликами в синеве бездны, которая открылась в глазах вошедшего. И, словно как всегда – но теперь шаги давались ему тяжело, несмотря на осознание того, что ему нужно выглядеть не таким напряженным…
- Каков цвет ночи? – грозно вопрошала вечная тьма, затворенная в гигантскую каменную дверь с жутковатой гравюрой.
- Кроваво-красный, брат мой. – осторожно ответил бретонец, даже не заметив, как на конце фразы его голос сел, осип, растворился в древнем камне.
- Добро пожаловать домой. – ответила тьма с хрипотцой, которая так некстати напомнила человеку Люсьена… словно бы вот он, стоит пред его ликом, криво улыбаясь из-под капюшона.
Согнав наваждение, бретонец проник в Убежище, даже не услышав, как многотонная дверь открывалась и закрывалась, кроша камень о камень. Очищение началось. Словно бы оказавшись здесь впервые, убийца двинулся в столовую, промочить горло, и совсем потерял дар речи, когда увидел обедающего Горгона.
- Здорово, брат! С возвращением домой! – чавкая, ответил орсимер, затем облизал клыки и оглядел стол в поисках фруктов или рулетов.
- Не это ищешь, здоровяк? – нарочито-весело произнес человек, достав из сумки и подбросив в руке наливное яблоко, позаимствованное у Люсьена в бочке, где, помимо яблок хранились вырванные человеческие сердца, глаза, а так же паслен, пузырьки с непонятными субстанциями и еще много разных вещей… Яблоко было таким спелым, оно так играло медовым отливом на почти прозрачной шкурке, так душисто пахло, что огромный Горгон, как ребенок, закивал, а затем, пустив по клыкам вязкую слюну, протянул руки к лакомству. Коротко рассмеявшись – что больше походило на детский плач – человек вложил яблоко в зеленую ладонь, и тут же хотел сказать, закричать: «Нет, Горгон, не ешь, брось!», но из горла вырвался лишь жалкий стон, и человек замер, беспомощно наблюдая, как его брат с аппетитным хрустом откусил сразу половину, как замер в недоумении, как изо рта орка полезла пена в тот же миг, как он захрипел, забился, засучил огромными ножищами, опрокинув стол, как вдруг обмяк, умиротворенно всхлипнув, так ничего и не успев понять… Горгон был мертв, и глядя на его безжизненное, скоро остывающее тело у своих ног, человек на миг вспомнил о пути ненависти, о том, что его братья – всего лишь жертвы, новые контракты…
Так он думал лишь до тех пор, как вошел в спальную комнату, где лохматый каджит М”Раж-Дар в своей изумрудной мантии копался в сундуке. Дверь с грохотом захлопнулась. Сидящая фигура резко обернулась, но вместо привычной остроты или оскорбления кот вдруг словно ударил человека головой о стену:
- А, это ты, брат. Знаешь, я был груб с тобой, но я это не со зла… Прости меня если сможешь… Мы можем быть друзьями? Я ведь правда… Я не думал… А ты мне даже не отвечал… – запинаясь и смущаясь проговорил М’Раж-Дар, поднявшись, а затем протянул когтистую лапу бретонцу. К горлу человека вновь подкатил знакомый, тошнотворный ком и он, совершенно не ожидая, отвел взгляд в сторону, старясь не глядеть в такие живые, настоящие и искренние глаза каджита.
- Да, конечно, брат… Я и не злился… И прощать не за что… - взяв лапу в ладонь, бретонец притянул кота к себе, словно желая обнять, усыпляя рефлексы, а потом… М’Раж-Дар даже не вскрикнул. Он так и умер, успев лишь едва приоткрыть пасть… Розовый язык беспомощно вывалился, а человек легко оттолкнул еще пока теплого и пушистого брата от себя, ловко выдернув кинжал с потертым лезвием прямо из кошачьего сердца, что еще полминуты назад отсчитывало удары казалось бы, бесконечно долгой и наполненной событиями жизни этого дитя Эльйсверских пустынь. Несколько капель крови брызнули человеку на щеку, но он, отерев кинжал, более не пошевелился, неотрывно глядя на мертвого, чья шерсть красиво лоснилась… Крыс, питомец Убежища, чьего имени человек даже не помнил, подсеменил робко к трупу кормильца на коротеньких лапках, горестно, жалобно пискнул и уткнулся мокрым носом в пушистую щеку.
Будучи не в силах больше смотреть на плод своих деяний, человек гортанно простонал, и быстрым шагом направился в холл, прямо на пути столкнувшись с красавицей Антуанеттой-Мари, которая, как и всегда, смущенно улыбнулась, но вдруг нахмурилась и ничего не говоря, приподнялась на цыпочки, чтобы утереть кровь с его, человека, щеки, даже не зная, кому эта кровь принадлежит. Тут все привыкли к смерти. Здесь ею пахло. И кровь никого не смущала. Позволив ей шелковым платком себя вытереть, бретонец ласково взглянул в ее искрящиеся бесконечной нежностью глаза, а затем подарил ей вечный сон одним коротким движением, оставив её на полу, захлебываться собственной кровью из перерезанного горла. Под ней медленно растекалась красная лужа, частично впитываясь в слой грязи между камнями, не слишком ладно подогнанными друг к другу. Как ни странно, но убив Мари, он даже не каялся, ибо несмотря на нежность, ему всегда было чуждо её непонятное лицемерие, такое же ядовитое, как ее вытяжки из трав и ягод. Человек умер еще там, в подвале форта Фарргаут, где Вещающий приказал провести Очищение, а сейчас совершенно забылся, словно бы глядя на себя со стороны.
Телендрил, кажется, поняла, в чем дело, но ей это помогло мало – магические путы голубоватой дымкой убивали ее медленно и бескровно, размеренно удушая прямо в холле, у входа – она только что некстати для себя вернулась в убежище. Эмоции были подавлены, и когда босмерка упала на ковер, человек мало походил на человека – бледная марионетка, тень, оружие… И только.
Очива и Тейнава – Темные Ящеры из Чернотопья, близнецы, умерли, как и было предсказано, «в один час» - во сне, на своих кроватях, зарезанные все тем же кинжалом, на котором еще не высохла кровь М’Раж-Дара. Их смерть была самой тихой. Счастливцы.
Остался лишь Винсент. А его убивать было тяжелее всего…
- Я верил тебе. – тихонько проговорил Валтьери, лежа на своей каменной опочивальне и глядя испепеляющим, полным ненависти взглядом красных глаз на бретонца, который держал над ним связку чеснока.
- Я знаю, Винсент. – почти беззвучно ответил человек. На миг Винсент показался ему совсем юным, словно и не было у вампира за плечами сотен лет тяжелой жизни, живым и здоровым…Но истина его сгорбила, сделало свое дело и время, бесконечным грузом несбывшихся надежд превратила в жалкое подобие того Винсента, что жил когда-то… Больше человек не произнес ни слова. Он сделал то, чего та жаждал Ситис. Он сделал то, чему его учили мертвые ныне братья, и все вернулось на круги своя – ненависть вечна. Ненависть вездесуща и всепоглощающа. Она вернулась. Человек и думать забыл о том, что было на башне форта. Переживаний не было. Они сгорели в тот момент, когда в снежно-белую шею Винсента вошел кинжал, пролив его кровь на камень. Горящие красные глаза погасли и закрылись. Все было кончено. Человек оболгал сам себя. Он избрал свой путь уже давно. Путь ненависти. И он будет идти до конца. Убежище было им покинуто тотчас. Но он не учел одной мелочи…
***Настоящее время***
Я не учел одной мелочи, Иероним Лекс. И теперь я тут. А ты глядишь на меня, ухмыляешься… Знаешь, что я не опасен. Но… ты прощай, Лекс. Ступай к Ситису. Он ждет тебя. Теперь ты мертв, Лекс. Я вскрыл тебе горло твоим собственным ключом, которым ты пользовался так неосмотрительно… А я – жив. Я покину это место, вырезав всех, кто встанет у меня на пути. А знаешь почему, Лекс? Потому что Братство зовет меня, и Мать Ночи требует, чтобы я вернулся на свой путь. Моя Семья вечна, как и то самое чувство, в котором преуспели только люди – только они достигли таких успехов в самоуничтожении. А что – я? Я не отличаюсь от них. Веры, идеалы, стремления… Неужели ты в это верил? Люди живы только благодаря ненависти. Умирают все, но те, кто не умеют ненавидеть – умрут раньше. Ничего больше нет. И отрицать это – высшее проявление глупости. Жаль, что я понял это не сразу. Мы заболтались, да… Мне надоел твой труп. И мне пора, Лекс. Передавай мой привет Филиде… Шеогорат вас подери.
