1
Уверен, меня уже не ждали. Что ж, тем, кто ещё читает, что я там калякаю, посвящается: вы мне очень дороги. Указания на ошибки приветствуются.
Проснулся я от пронзительного сигнала, означавшего, что мобиль достиг точки назначения. Шея затекла, и, по правде говоря, телу тоже было несладко, но выходить не хотелось. С другой стороны, спать в машине на парковочной стоянке — это отнюдь не лучший метод избегания проблем. А существует ли вообще в нашем мире место, где можно скрыться от приставучих демонов, которые так и норовят вцепиться поглубже, выдрать кусок сердца и оставить после себя пустоту разочарований? Исключая разделочный стол медика, вытряхивающего из тебя гормон для производства виталиса, естественно.
Нельзя сказать, что небоскрёб, в котором располагается моя ячейка, какой-то особенный. Отнюдь, он не отличается ничем примечательным: таких по всей Земле миллионы. Улей из углепластика, набитый под завязку людьми — вот и всё, что про него можно сказать. Тусклый неоновый свет указывал мне путь, ложась под ноги грязно-серебристыми каплями, пачкавшими пол. Рядом мелькали человеческие силуэты, прохожие останавливались, нервно хлопали себя по карманам рабочих комбинезонов или халатов, проверяя, не забыли ли чего, их озабоченные лица морщились иногда гримасой недовольства, когда люди понимали, что забыли что-то в спешке. Я взглянул на экран хронометра. Выходило, что через часа два начнётся следующая смена. Аллентаун — город, подчиняющийся неслышному механизму часов строительной площадки, город, служащий ему, приносящий положенные жертвы и совершающий каждый день паломничества почти в полном составе, исключая занятых в сфере услуг.
Динамики, установленные на потолке каждые двести футов, ожили. Настойчивый шепот, прерываемый лишь гомоном торопящихся, начал скороговоркой выводить свою гипнотизирующую песню. Реклама нового бара удовольствий, где каждый найдёт извращение себе по вкусу, сменилась выступлением Председателя Парламента, который твёрдо, как и подобает лидеру Объёдинённого государства, заявил, что подготовка «Рассвета» к полёту практически завершена и что всё идёт по плану. Потом передача оборвалась, вместо неё пошёл звуковой сигнал, пробирающий до костей своей пронзительностью: намёк на то, что пришла пора рабочим выходить из ячеек и добираться до ближайшей комнаты перемещений. Людской водоворот всколыхнулся на миг, но быстро упорядочился, целенаправленно устремившись в одну сторону — к сожалению, противоположную от той, куда надо было мне. Когда меня пихнули в третий раз, бросив в качестве извинений невнятное бормотание, я решил отойти к стене и немного подождать. В голове почему-то вертелась фраза «лидер Объединённого государства», пришедшая недавно на ум и настойчиво бьющаяся в стенки черепа. Я уже давно замечал за собой некую двойственность суждений: с одной стороны, Земля давно обзавелась обществом концентрированных эгоистов, замкнувшихся в себе и поставивших целью поиск власти и наслаждений, которая эта власть даёт. Это было логично, ведь проводить вечность, даже смертную вечность, чертовски скучно, если не иметь про запас что-нибудь вроде путеводной звезды. Для многих этой звездой стала работа, точнее, деньги, которые она даёт. Чем выше ты стоишь в иерархии, чем больше у тебя силы, тем больше денег, на которые можно приобрести удовольствие. Учитывая же, что некоторые успевали прожить несколько жизней по меркам прошлой Эпохи, повседневные наслаждения для них опреснялись; требовалось что-то новое, что-то щекочущее нервы, что-то дорогое и извращённое настолько, чтобы суметь пробудить в окостенелой душе хотя бы слабый отклик. Но рано или поздно деньги кончались, и ты не мог позволить себе новую игрушку — пока не получишь новую должность, новые кредиты и новые ощущения. Кое-кто взбирался очень высоко, так высоко, что власть для них сама становилась удовольствием; но и это проходило, когда песочные часы времени переворачивались вновь. Когда я представляю, что творится в головах у тысячелетних старцев из Парламента, мне становится не по себе: внутри у них должна была остаться только труха, склизкая гниль памяти.
С другой стороны, нездоровый энтузиазм, который многие проявляли к звездолёту. Не все, но многие искренне верили в него, в абсурдный символ, созданный человечеством в попытке вернуть надежду на не искаженную безвременьем жизнь. Я и сам грешил подобным. Он ничего не изменит, но отчего-то так приятно полагаться на него, молиться, как раньше молились Богу, от которого ныне остались только древние ругательства да истлевшие святые книги — костяк, очищенный за века падальщиками, блестящий в свете больного, окутанного ядовитыми облаками Солнца, покинутый всеми, кроме вездесущего ветра.
Этот энтузиазм мог согревать, но он нёс и нелепую уверенность в тех, кто возглавлял нас — кто единолично правил нами, — уверенность в живых мертвецах, давно забывших обо всём, помимо развлечений для себя и редких подачек для народа, дабы тот не думал бунтовать. Впрочем, мы заняты собой, всегда слишком заняты и слишком равнодушны для чего-то, не касающегося впрямую нас.
Поток людей достаточно поредел, и можно было спокойно идти. Динамики вновь забубнили навязчивые слоганы, к которым я не прислушивался. Моя ячейка была уже совсем рядом, когда я наткнулся на знакомого — Джереми, механика по внешней обшивке, живущего по соседству. Его радушное лицо озарилось в улыбке, когда он увидел меня и замахал рукой, подзывая.
— Привет, Стивен. Что-то последнее время я совсем тебя не замечаю. Так и пропадёшь скоро на работе с концами! А ведь ты так и не пришел на представление, зря, между прочим. — Он манерно закатил глаза, на миг скривился в притворном негодовании, потом снова ухмыльнулся. Он был необычайно подвижен и, признаюсь, утомлял активной жестикуляцией.
— Джер, не сомневайся, когда-нибудь я непременно приду. Однако, как видишь, работа… —
Я пожал плечами. Его «представления» состояли из накачивания сильными наркотиками и повальных оргий, до чего я в ближайшие лет десять точно не созрею.
— Ох уж эти твои отмазки! Знаем мы всё… Закурить не найдётся? — Я протянул пачку, он придирчиво осмотрел её, хмыкнул:
— Чистые… Консерватор.
Однако же ловко выудил сигарету и зажёг её кончик.
— Кстати, оцени моё новое приобретение. Подцепил у Вауля, в том паршивом местечке. Удивительно, как там могла найтись такая роза. Верно, дорогая?
У ног Джереми стояла на коленях симпатичная зеленоглазая девушка, чьи тёмные, отдающие рыжиной волосы свободно спускались на изящные плечи. Руки она держала на ключицах, склонив голову. Экстравагантная одежда — наряд непорочной Евы — привлекала внимание снующих туда-сюда людей. Мой сосед, казалось, искренне упивался этими жадными, брошенным украдкой взглядами. Я покачал головой.
— Ты не ответила. Проклятье, сколько можно тебя воспитывать! — Джереми дал девушке хлёсткую пощёчину, отчего её голова безвольно дёрнулась в сторону, и бедняжка едва не повалилась на пол, оглушённая.
— И как ты только таких находишь?
— Ох, Стив. Будь ты чуть менее погружён в свои, — мужчина потряс, очевидно, болевшей после удара ладонью и затянулся, — в свои делишки, задания… Кстати, скверная сигаретка. Не хватает «белителя» или чего пожестче. Совершенно не расслабляет… так вот, о чём я? Будь ты меньше завален кипами бумажек, ты бы знал, что Вауль уже неделю с лишним привечает мазохистов. Эта крошка выполняет всё, что ни прикажешь. Потрясающая штучка! И совершенно бесплатно, только кормить надо. О, насчёт кормёжки… мне же на работу пора, а я тут с тобой болтаю. Ну, бывай!
Джереми докурил сигарету и осмотрелся в поисках места, где был встроенный в стену дезинтегратор. Но потом, вспомнив о чём-то, мужчина повернулся к девушке и сказал:
— Руку.
Он потушил сигарету о протянутое тонкое запястье; она вздрогнула.
— Открой рот.
Девушка повиновалась, и Джереми, кинув туда окурок, приказал съесть его.
— Будь я проклят! Я уже почти влюбился в неё, — подмигнул он на прощание и удалился, разрешив наконец своей спутнице подняться на ноги. Заглянув в её глаза, я увидел стоящие там слёзы и дикий, нечеловеческий восторг.
Каждый развлекается в меру своих желаний и возможностей, и никто не вправе останавливать то, что творится по обоюдному согласию. Свобода человека состоит в том, что он может использовать свою жизнь, своё тело так, как захочет. Ведь главное — это избежать токсичного плевка скуки. Интересно, как низко смог бы я пасть, не будь у меня донимающей беспрестанно болезни? Да и это ли останавливает?
Я остановился около своей ячейки, порылся в пиджаке. Удостоверение личности завалилось в подкладку псевдоткани, зачем-то самовольно расползшейся, так что я провозился чуть дольше, чем это было нужно, но, в конце концов, заветная вещь была извлечена и приложена к сканеру. Тот отозвался коротким писком, полыхнул зелёным, и дверь бесшумно ушла вбок, обнажив внутренности моего жилища. В прихожей было темно: датчик движений снова барахлил. Я похлопал в ладоши, в руке отдалось болью. Зажёгся свет.
В гостиной, в которой почти не бывали гости, датчика не имелось, и потому мне пришлось пробираться почти на ощупь, ориентируясь только по памяти и скудному освещению из другой комнаты. На полпути резко запищал хронометр, и я от неожиданности дёрнулся, задев ногой столик. Зашипев от боли и помянув недобрым словом скупость, не позволившую мне приобрести нормальный выдвигающийся из пола стол, я запрыгал на целой конечности и чуть не грохнулся на него, потеряв равновесие. Когда я смог добраться до выключателей — потрясающая планировка не раз заставляла в случаях, подобных этому, желать мучительной жизни архитекторам, — моё душевное равновесие можно было описать одним словом: взвинченное. Включив, наконец, проклятый свет везде, где только можно, я сходил на кухню и налил воды в стакан, вернулся. Не глядя, хотел рухнуть в кресло. Короткий смешок. Я подскакиваю, выливаю половину содержания стакана на грудь, пытаюсь отыскать врага, залезшего в мой дом, — о том, что это мог быть кто-то ещё, и задумываться не стоило. Новый смешок прозвучал явственнее первого, и голос, раздавшийся со стороны кресла, сказал:
— Хорошей ночи, Уотсон.
— А… что? Твою… О-о… Льюис?! Какого… то есть что вы здесь делаете, мистер Льюис?
На меня из кресла добродушно взирала полупрозрачная фигура моего начальника. До этого момента он почти сливался с окружающей обстановкой, хотя раньше я в нём способностей хамелеона не замечал — разве только гадюки. На крайний случай, паука.
— Решил навестить человека, который допустил смерть члена Парламента, — толстяк прищурился. — Первую смерть с начала Эпохи. О, ты кажешься удивлённым. Не стоит. Присаживайся.
Он указал на стул для тех редких посетителей, которые всё-таки ко мне попадали. На редкость неудобный, он предназначался для создания у сидящего чувства дискомфорта благодаря тому, что колени визитёра находились почти на одном уровне с его лицом. И ещё стул был жесткий.
— Ты, кажется, хотел попить или что-то в этом роде. Не стесняйся, я подожду.
Он великолепно умеет выводить из себя и заставать врасплох. Настоящий гений.
Я достал из коробочки виталис. Чарльз наблюдал со мной с улыбкой доброго дядюшки. Отчего-то мне перехотелось принимать таблетку; разыгравшаяся паранойя воссоздала картину того, как мне подбрасывают яд и я, приняв его, лежу на полу, конвульсивно дёргая ногами, в то время как Льюис с неизменной ухмылкой и ледяными глазами наблюдает за этим. Но я пересилил себя.
— Приказ о твоей казни после завтрашнего суда у меня на столе.
Это заявление заставило меня поперхнуться водой и начать судорожно откашливаться.
— Я не подписал его. После небольшого разговора мы решили, что ты исправишься. Было бы грустно терять человека из-за оплошности… Пусть и сопровождаемой другими промахами. Ситуация на объекте по-прежнему не радует, даже если забыть про последние события.
Я глубоко вздохнул, попытался успокоиться. Немного выдержки мне бы точно не помешало. Сегодняшний день уже успел сорвать маску спокойствия; отдавать ему ещё и остатки достоинства я не намеревался. Если, конечно, не успел их лишиться сейчас.
— По какой причине меня хотели убрать? — Я поставил стакан на злосчастный стол.
— Некомпетентность. И заодно демонстрация, что проступки людей на государственной службе не остаются без наказания. Но, — Льюис прикрыл ладонью рот, — я ничего не говорил. Ведь до всего этого должен был быть суд. И кто знает, какой приговор он бы вынес? Тем не менее, это была лишь возможность. Нереализованная возможность.
— Благодарю за… понимание в отношении моей жизни, — комок в горле никак не хотел исчезать: он по-прежнему терзал меня.
— Не стоит. Ты ведь мой человек, Уотсон. Мой.
Я хотел сказать, что человек не может быть “чьим-то” — у нас свободное государство, — но вовремя одумался и вместо этого стал растирать шею.
— Дело до сих пор ведёт Отдел? Вы действительно верите в наши силы.
Очевидный плюс — никто не лезет в твои дела, кроме начальства, но это зло давно известно и привычно.
— В твои, Стив, в твои. Но, к сожалению, кое-кто не так оптимистичен. Военный коронёр будет заниматься расследованием наравне с тобой. Вы ещё встретитесь, уверен. В конце концов, ему надо вникнуть в курс дела. Может, вы даже устроите что-то вроде соревнования, от исхода которого будет зависеть многое. Весьма многое.
Довольно прозрачный намёк. Как мило. Интересно, что он поставил на мою победу? Деньги для них — мусор. Своё собственное существование, место в Парламенте, что, впрочем, одно и то же? Да, Чарльз получит немало удовольствия, наблюдая за нашим тараканьим бегом под хрустальные переливы классической музыки и выдержанный бренди вместе со своим неведомым соперником, у которого на плечах покачиваются погоны. Вот толстяк сказал что-то другому, чьё лицо скрыто в темноте, они засмеялись, глядя, как беспомощные крохотные фигурки мечутся в лабиринте зеркал, наталкиваясь друг на друга и озираясь по сторонам в море отраженного света… Имеет ли для них смысл результат, или важнее сам процесс созерцания за беготнёй ничтожных однодневок? Я посмотрел на руки начальника, лежащие на подлокотниках кресла. Они были неподвижны, потом зашевелились спугнутыми птицами. Толстяк перехватил мой взгляд, и мне показалось, что в глубине его блестящих глазок скрыта насмешка. Невозможно понять, испуган ли он в остатках истлевшей души, или скрытые сигналы тревоги — не более чем очередная игра? Он стар; он опытен; он полубог, соорудивший Олимп из останков своей человечности. Не хочу тягаться с ним. Хочу спать, снова спать и никогда не просыпаться.
— Думаю, я знаю кое-что, что может помочь тебе в поисках, — произнёс Чарльз.
— Да?
— Скажи-ка, тебе никогда не казалось, что контроль над таким количеством людей, какое проживает сейчас на Земле, — Льюис прервался, завозился в кресле, хотя его призрачная ипостась едва ли могла ощущать неудобство, — несколько трудноват? А уж если принимать в расчёт их… особенности жизни, быт и склонность к разного рода поступкам, ведущим к скорейшему улучшению своей жизни, то кажется, что они ещё те негодяи. Однако же Парламент вполне управляется своими силами. Отдел и военные регулируют в основном мирную жизнь, несмотря на то что многим может казаться, что нынешнее правительство ведёт их в пропасть.
А разве это не так?
— Ответ прост: прелесть людская заключается в том, что они… мы все в душе — рабы. Пресмыкающиеся перед высшими, хотящие, чтобы за нас решали другие. Но основное стремление раба — встать повыше, возвыситься над другими невольниками, властвовать над судьбами. Так было всегда. К примеру, вертикали работают именно по этому признаку. В своё время нам долго пришлось думать над тем, как стабилизировать ситуацию. В те времена стоял голод, шли локальные войны, местечковые драки за управление жизнью и смертью… первые поставки виталиса. Такое продолжалось долго. И только с приходом вертикалей человек позволил надеть на себя смирительную рубашку, смирился и с удовольствием отдался на волю цепей, сковавших ему руки. Ведь, в сущности, свобода — мерзкое понятие. Свободы не существует; мы всегда должны, мы всегда обязаны… Свобода — горный пик, где дует пронизывающий ветер, от которого спирает дыхание, свобода — это бескрайняя равнина одиночества, где каждый сам за себя, но где нет других — они далеко, в своих собственных грёзах. И человек бредёт день ото дня по жесткой земле, стирает в кровь ноги, но продолжает шептать, даже упав лицом вниз, и подтаскивает тело истерзанными руками ближе к своей цели. Цели нет; всё, что есть, — это равнодушные холодные песчинки, взметаемые живым мертвецом. И обломанные ногти, и кровоточащие от земли в них глаза, — всё напрасно. Потому что свобода с давних пор ассоциируется у человека с выбором — с выбором власти, с помощью которой он повлияет на мир. Глупый мираж. Люди ищут рай, не сознавая, что он существовал только в начале времён, когда Адам и Ева не имели собственной воли; когда Господь был их единоличным хозяином, владевшим телами и душами. Вот тогда люди были счастливы. В золотой клетке. Вот в чём состоял гений Бога — он даровал людям счастье посредством цепей; и только первородный грех сбросил их. Но альтернативы нет, ибо бородатый дурак не предусмотрел, что дух свободы, принявший облик змея, обманет его. И по сей день люди мечутся, выбирая между неволей и фантазией, обретшей иллюзорную плоть, чтобы посмеяться над их мучениями.
Чарльз говорил убеждённо, страстно: я впервые видел его таким. Он нёс чушь, рассуждал, окутанный дымом стухшей философии; но хуже всего то, что он позволил вырваться своему безумию. Парламент наверняка заражён им, и все они сошли с ума от старости и вседозволенности. И это было страшно, потому что у них хватило сил на то, чтобы оживить бледную тень, приспособить к реальности, руководствуясь нелепыми идеалами, превратить в рабов всё население Земли, хуже того — в добровольных рабов, в радующихся рабов, в преклонённых рабов.
— Конечно, у нас не было цели сделать всё так, как в райских кущах. Народу было побольше, но вышло и без того неплохо. И вот — каждый, буквально каждый, самодовольно надуваясь от распирающей его уникальности, прыгал в вертикали, с лёгкостью отвергая старые притязания и заменяя их на получение власти над другими.
Льюис остановился, закрыл глаза и продолжал уже так:
— Потом случилось много чего. Но с течением времени мы стали замечать, что становится всё больше отщепенцев, тоскующих о потерянном. Казалось бы, новое поколение должно бы привыкнуть к подобному раскладу, но даже среди молодёжи имелось немало бунтарей. В основном среди писателей, поэтов, художников — тех, для кого вертикали звучали пустым звуком. План Парламента находился под угрозой провала: ренегаты соблазняли других, а те — послушное стадо, палка о двух концах, — слушали и внимали. И тогда один из нас выступил с речью, в которой говорилось, что человек не может вечно обманывать себя. Если мы не хотим повторения — изгнания из райского сада, — нам следовало дать землянам цель. Ни деньги, ни власть, ни удовольствия не подходили — это волновало тела, а болезнь постигла умы. Тогда мы поняли: пусть это будет некая возвышенная идея. Нечто такое, что не стыдно показать другим, хвалясь патриотизмом, но между тем и искренние чувства тоже необходимы.
Толстяк замолчал.
— «Рассвет»?
— Да. Звездолёт строился медленно, и внимания на него никто особо не обращал. С поколением взрослых провернуть трюк не удалось, но дети удивительно хорошо поддаются тренировкам. Достаточно ввести кое-какие обучающие игры и давать прослушивать во время полуденного сна записи, тихо шепчущие всё, что нужно. И расчёт на то, что рано или поздно старички вымрут, а их места заменят правильно воспитанные люди, оправдал себя. Да, не полностью. До сих пор есть много таких, кто в душе ненавидит Парламент, затаился на дне общества, но готов прыгнуть ядовитой змеёй, едва только правительство даст слабину. Если кто и мог совершить такое преступление, то только они. Молодые, особенно из богемы, тоже после пары сотен лет начинают задумываться, как то, что вертится в их головах, соотносится с реальностью, почему имеется гигантское противоречие между увиденным и сказанным. Но они пассивны; по большей части впадают в депрессию, кончают жизнь самоубийством и представляют собой отработанный материал — так, мусор. Их много было и много будет. Так что не стоит искать среди тех, кому меньше трёхсот.
Назойливый барабан стучал в голове; от этого звука холодило кровь, конечности онемели, а сердце словно замерло. Я не мог шевелиться. Все мои метания, противоречия, все мои мысли — либо не мои, либо предсказаны задолго до моего появления на свет и отброшены, как бесполезная шелуха. Миллиарды верящих в завоевание человечеством космоса отмечены специальными бирками, занесены каталог и пронумерованы. Каждый шаг согласовывается с голосом в сознании, который покровительственно шепчет, когда можно пошалить, а когда стоит придержать желания в узде. Мы пойманы в ловушку, устроенную людьми, искренне считающими, что для нашего же блага лучше быть в рабстве; хуже того, их слова подтверждаются: за редким исключением человек счастлив. У него есть кров над головой, занятие и возможность возвышения, присутствует даже цветастая обёртка надежды. Во мне нет своего.
Кажется, я что-то лихорадочно шептал. Воздух в ячейке сгустился, было трудно дышать. Предметы на мгновение задрожали, приобрели размытые очертания, будто вся Вселенная готовилась рассыпаться в мелкое крошево и так уйти в бездну.
Меня отрезвил взгляд Чарльза — довольный, слегка подёрнутый истомой. Толстяк знал, что так будет. Он развлекался. А правда ли то, что он рассказал мне? Почему я уверен, что Льюис не придумал всё это? Его любимое развлечение — бросить подопечного в льдистую бурю сомнений и глядеть, как та разрывает сознание несчастного на тысячи кусочков. Начальник был стар. Он успел дойти в поисках удовольствий до грани, резко пересечь её, а позже вернуться, не найдя там ничего стоящего.
Если нам внушали, что «Рассвет» изменит нашу жизнь, то где гарантии того, что Парламент не подстраховался, заодно запрограммировав людей на послушание? Где гарантии, что во мне, в моём подсознании не сидит жучок? Он может источить его червоточинами, затихнуть на время, а затем выползти в самый неподходящий момент и перехватить контроль, стирая мою личность и заменяя её на ту, что более подходит планам правительства. Я не могу доверять себе.
— Думай, Стивен. Думай хорошенько о том, что я сказал тебе. Я абсолютно уверен, что ты в состоянии сделать из нашего разговора выводы. Посмотрим, куда они заведут тебя. — Чарльз стремительно превращался в добропорядочного начальника; из его голоса исчезла горячность и пыл фанатика. Он взглянул на свои часы, притворно охнул:
— Поглядите-ка, сколько времени. Я очень запоздал, пора поторопиться. До встречи, Уотсон.
— Сэр… пока вы не ушли… я хотел задать вам один вопрос.
— Да-да? — Оживился он.
Я медленно проговорил:
— Перемещение. Я вас не заметил, пока вы не подали голос. Насколько мне известно, раньше частично переместившиеся никогда не становились невидимыми. Новая разработка?
Толстяк расплылся в широкой улыбке и не ответил. Я ждал, пока он не скажет что-нибудь, но через пару секунд меня ошарашило: Льюис медленно таял в воздухе. Ног уже не существовало, равно как и половины туловища. Последней исчезла голова с приклеенной к ней ухмылкой. Этот жест напомнил мне нечто, но, сколько я не старался вспомнить, ничего не выходило. Заключительная издёвка: несомненно, обычные транспортёры не способны на придание невидимости, да и возвращение осуществляется мгновенно. Чарльз в очередной раз показал мне, сколь многого я не знаю о секретах Объединённой земли.
Я достал сигарету, но при взгляде на неё меня замутило. Убрав пачку обратно в карман, я пошёл готовиться ко сну. Но даже лёжа под тёплым и невесомым одеялом, я никак не мог выкинуть из головы картинку с чёрным, влажно поблёскивающим жуком, живущим в мозгу каждого и дёргающим за волокна нервов всякий раз, когда паразиту приспичит порулить человеком. Солгал ли Льюис, когда говорил о подобном контроле? Он был великолепнейшим интриганом, без малейшей фальши рассуждающим о красивых и не очень словах, но где в его речи крылась истина? Единственное, что смутило: он говорил слишком прямолинейно, слишком понятно, как будто боялся, что до меня не дойдёт. Толстяк вначале нервничал, потом вдруг стал исступлённо выкладывать тайны Парламента, словно те ничего не стоили. Зачем ему врать? Зачем говорить правду? Чтобы вывести из себя. Он наслаждался неуверенностью других; должно быть, только это ещё радовало его воспалённое сознание.
Разболелась голова. Я понял, что не усну, если не приму снотворное. От него снились кошмары, но это было лучше, чем бессмысленные терзания, лишающие сил и ошмётков энергии. Кислая горечь от таблетки растеклась по горлу, и на глаза тут же упала тёмная штора. Я едва успел лечь на постель, прежде чем иссечённый древностью Морфей пришёл за мной, чтобы отвести в развалины своего царства.
Проснулся я от пронзительного сигнала, означавшего, что мобиль достиг точки назначения. Шея затекла, и, по правде говоря, телу тоже было несладко, но выходить не хотелось. С другой стороны, спать в машине на парковочной стоянке — это отнюдь не лучший метод избегания проблем. А существует ли вообще в нашем мире место, где можно скрыться от приставучих демонов, которые так и норовят вцепиться поглубже, выдрать кусок сердца и оставить после себя пустоту разочарований? Исключая разделочный стол медика, вытряхивающего из тебя гормон для производства виталиса, естественно.
Нельзя сказать, что небоскрёб, в котором располагается моя ячейка, какой-то особенный. Отнюдь, он не отличается ничем примечательным: таких по всей Земле миллионы. Улей из углепластика, набитый под завязку людьми — вот и всё, что про него можно сказать. Тусклый неоновый свет указывал мне путь, ложась под ноги грязно-серебристыми каплями, пачкавшими пол. Рядом мелькали человеческие силуэты, прохожие останавливались, нервно хлопали себя по карманам рабочих комбинезонов или халатов, проверяя, не забыли ли чего, их озабоченные лица морщились иногда гримасой недовольства, когда люди понимали, что забыли что-то в спешке. Я взглянул на экран хронометра. Выходило, что через часа два начнётся следующая смена. Аллентаун — город, подчиняющийся неслышному механизму часов строительной площадки, город, служащий ему, приносящий положенные жертвы и совершающий каждый день паломничества почти в полном составе, исключая занятых в сфере услуг.
Динамики, установленные на потолке каждые двести футов, ожили. Настойчивый шепот, прерываемый лишь гомоном торопящихся, начал скороговоркой выводить свою гипнотизирующую песню. Реклама нового бара удовольствий, где каждый найдёт извращение себе по вкусу, сменилась выступлением Председателя Парламента, который твёрдо, как и подобает лидеру Объёдинённого государства, заявил, что подготовка «Рассвета» к полёту практически завершена и что всё идёт по плану. Потом передача оборвалась, вместо неё пошёл звуковой сигнал, пробирающий до костей своей пронзительностью: намёк на то, что пришла пора рабочим выходить из ячеек и добираться до ближайшей комнаты перемещений. Людской водоворот всколыхнулся на миг, но быстро упорядочился, целенаправленно устремившись в одну сторону — к сожалению, противоположную от той, куда надо было мне. Когда меня пихнули в третий раз, бросив в качестве извинений невнятное бормотание, я решил отойти к стене и немного подождать. В голове почему-то вертелась фраза «лидер Объединённого государства», пришедшая недавно на ум и настойчиво бьющаяся в стенки черепа. Я уже давно замечал за собой некую двойственность суждений: с одной стороны, Земля давно обзавелась обществом концентрированных эгоистов, замкнувшихся в себе и поставивших целью поиск власти и наслаждений, которая эта власть даёт. Это было логично, ведь проводить вечность, даже смертную вечность, чертовски скучно, если не иметь про запас что-нибудь вроде путеводной звезды. Для многих этой звездой стала работа, точнее, деньги, которые она даёт. Чем выше ты стоишь в иерархии, чем больше у тебя силы, тем больше денег, на которые можно приобрести удовольствие. Учитывая же, что некоторые успевали прожить несколько жизней по меркам прошлой Эпохи, повседневные наслаждения для них опреснялись; требовалось что-то новое, что-то щекочущее нервы, что-то дорогое и извращённое настолько, чтобы суметь пробудить в окостенелой душе хотя бы слабый отклик. Но рано или поздно деньги кончались, и ты не мог позволить себе новую игрушку — пока не получишь новую должность, новые кредиты и новые ощущения. Кое-кто взбирался очень высоко, так высоко, что власть для них сама становилась удовольствием; но и это проходило, когда песочные часы времени переворачивались вновь. Когда я представляю, что творится в головах у тысячелетних старцев из Парламента, мне становится не по себе: внутри у них должна была остаться только труха, склизкая гниль памяти.
С другой стороны, нездоровый энтузиазм, который многие проявляли к звездолёту. Не все, но многие искренне верили в него, в абсурдный символ, созданный человечеством в попытке вернуть надежду на не искаженную безвременьем жизнь. Я и сам грешил подобным. Он ничего не изменит, но отчего-то так приятно полагаться на него, молиться, как раньше молились Богу, от которого ныне остались только древние ругательства да истлевшие святые книги — костяк, очищенный за века падальщиками, блестящий в свете больного, окутанного ядовитыми облаками Солнца, покинутый всеми, кроме вездесущего ветра.
Этот энтузиазм мог согревать, но он нёс и нелепую уверенность в тех, кто возглавлял нас — кто единолично правил нами, — уверенность в живых мертвецах, давно забывших обо всём, помимо развлечений для себя и редких подачек для народа, дабы тот не думал бунтовать. Впрочем, мы заняты собой, всегда слишком заняты и слишком равнодушны для чего-то, не касающегося впрямую нас.
Поток людей достаточно поредел, и можно было спокойно идти. Динамики вновь забубнили навязчивые слоганы, к которым я не прислушивался. Моя ячейка была уже совсем рядом, когда я наткнулся на знакомого — Джереми, механика по внешней обшивке, живущего по соседству. Его радушное лицо озарилось в улыбке, когда он увидел меня и замахал рукой, подзывая.
— Привет, Стивен. Что-то последнее время я совсем тебя не замечаю. Так и пропадёшь скоро на работе с концами! А ведь ты так и не пришел на представление, зря, между прочим. — Он манерно закатил глаза, на миг скривился в притворном негодовании, потом снова ухмыльнулся. Он был необычайно подвижен и, признаюсь, утомлял активной жестикуляцией.
— Джер, не сомневайся, когда-нибудь я непременно приду. Однако, как видишь, работа… —
Я пожал плечами. Его «представления» состояли из накачивания сильными наркотиками и повальных оргий, до чего я в ближайшие лет десять точно не созрею.
— Ох уж эти твои отмазки! Знаем мы всё… Закурить не найдётся? — Я протянул пачку, он придирчиво осмотрел её, хмыкнул:
— Чистые… Консерватор.
Однако же ловко выудил сигарету и зажёг её кончик.
— Кстати, оцени моё новое приобретение. Подцепил у Вауля, в том паршивом местечке. Удивительно, как там могла найтись такая роза. Верно, дорогая?
У ног Джереми стояла на коленях симпатичная зеленоглазая девушка, чьи тёмные, отдающие рыжиной волосы свободно спускались на изящные плечи. Руки она держала на ключицах, склонив голову. Экстравагантная одежда — наряд непорочной Евы — привлекала внимание снующих туда-сюда людей. Мой сосед, казалось, искренне упивался этими жадными, брошенным украдкой взглядами. Я покачал головой.
— Ты не ответила. Проклятье, сколько можно тебя воспитывать! — Джереми дал девушке хлёсткую пощёчину, отчего её голова безвольно дёрнулась в сторону, и бедняжка едва не повалилась на пол, оглушённая.
— И как ты только таких находишь?
— Ох, Стив. Будь ты чуть менее погружён в свои, — мужчина потряс, очевидно, болевшей после удара ладонью и затянулся, — в свои делишки, задания… Кстати, скверная сигаретка. Не хватает «белителя» или чего пожестче. Совершенно не расслабляет… так вот, о чём я? Будь ты меньше завален кипами бумажек, ты бы знал, что Вауль уже неделю с лишним привечает мазохистов. Эта крошка выполняет всё, что ни прикажешь. Потрясающая штучка! И совершенно бесплатно, только кормить надо. О, насчёт кормёжки… мне же на работу пора, а я тут с тобой болтаю. Ну, бывай!
Джереми докурил сигарету и осмотрелся в поисках места, где был встроенный в стену дезинтегратор. Но потом, вспомнив о чём-то, мужчина повернулся к девушке и сказал:
— Руку.
Он потушил сигарету о протянутое тонкое запястье; она вздрогнула.
— Открой рот.
Девушка повиновалась, и Джереми, кинув туда окурок, приказал съесть его.
— Будь я проклят! Я уже почти влюбился в неё, — подмигнул он на прощание и удалился, разрешив наконец своей спутнице подняться на ноги. Заглянув в её глаза, я увидел стоящие там слёзы и дикий, нечеловеческий восторг.
Каждый развлекается в меру своих желаний и возможностей, и никто не вправе останавливать то, что творится по обоюдному согласию. Свобода человека состоит в том, что он может использовать свою жизнь, своё тело так, как захочет. Ведь главное — это избежать токсичного плевка скуки. Интересно, как низко смог бы я пасть, не будь у меня донимающей беспрестанно болезни? Да и это ли останавливает?
Я остановился около своей ячейки, порылся в пиджаке. Удостоверение личности завалилось в подкладку псевдоткани, зачем-то самовольно расползшейся, так что я провозился чуть дольше, чем это было нужно, но, в конце концов, заветная вещь была извлечена и приложена к сканеру. Тот отозвался коротким писком, полыхнул зелёным, и дверь бесшумно ушла вбок, обнажив внутренности моего жилища. В прихожей было темно: датчик движений снова барахлил. Я похлопал в ладоши, в руке отдалось болью. Зажёгся свет.
В гостиной, в которой почти не бывали гости, датчика не имелось, и потому мне пришлось пробираться почти на ощупь, ориентируясь только по памяти и скудному освещению из другой комнаты. На полпути резко запищал хронометр, и я от неожиданности дёрнулся, задев ногой столик. Зашипев от боли и помянув недобрым словом скупость, не позволившую мне приобрести нормальный выдвигающийся из пола стол, я запрыгал на целой конечности и чуть не грохнулся на него, потеряв равновесие. Когда я смог добраться до выключателей — потрясающая планировка не раз заставляла в случаях, подобных этому, желать мучительной жизни архитекторам, — моё душевное равновесие можно было описать одним словом: взвинченное. Включив, наконец, проклятый свет везде, где только можно, я сходил на кухню и налил воды в стакан, вернулся. Не глядя, хотел рухнуть в кресло. Короткий смешок. Я подскакиваю, выливаю половину содержания стакана на грудь, пытаюсь отыскать врага, залезшего в мой дом, — о том, что это мог быть кто-то ещё, и задумываться не стоило. Новый смешок прозвучал явственнее первого, и голос, раздавшийся со стороны кресла, сказал:
— Хорошей ночи, Уотсон.
— А… что? Твою… О-о… Льюис?! Какого… то есть что вы здесь делаете, мистер Льюис?
На меня из кресла добродушно взирала полупрозрачная фигура моего начальника. До этого момента он почти сливался с окружающей обстановкой, хотя раньше я в нём способностей хамелеона не замечал — разве только гадюки. На крайний случай, паука.
— Решил навестить человека, который допустил смерть члена Парламента, — толстяк прищурился. — Первую смерть с начала Эпохи. О, ты кажешься удивлённым. Не стоит. Присаживайся.
Он указал на стул для тех редких посетителей, которые всё-таки ко мне попадали. На редкость неудобный, он предназначался для создания у сидящего чувства дискомфорта благодаря тому, что колени визитёра находились почти на одном уровне с его лицом. И ещё стул был жесткий.
— Ты, кажется, хотел попить или что-то в этом роде. Не стесняйся, я подожду.
Он великолепно умеет выводить из себя и заставать врасплох. Настоящий гений.
Я достал из коробочки виталис. Чарльз наблюдал со мной с улыбкой доброго дядюшки. Отчего-то мне перехотелось принимать таблетку; разыгравшаяся паранойя воссоздала картину того, как мне подбрасывают яд и я, приняв его, лежу на полу, конвульсивно дёргая ногами, в то время как Льюис с неизменной ухмылкой и ледяными глазами наблюдает за этим. Но я пересилил себя.
— Приказ о твоей казни после завтрашнего суда у меня на столе.
Это заявление заставило меня поперхнуться водой и начать судорожно откашливаться.
— Я не подписал его. После небольшого разговора мы решили, что ты исправишься. Было бы грустно терять человека из-за оплошности… Пусть и сопровождаемой другими промахами. Ситуация на объекте по-прежнему не радует, даже если забыть про последние события.
Я глубоко вздохнул, попытался успокоиться. Немного выдержки мне бы точно не помешало. Сегодняшний день уже успел сорвать маску спокойствия; отдавать ему ещё и остатки достоинства я не намеревался. Если, конечно, не успел их лишиться сейчас.
— По какой причине меня хотели убрать? — Я поставил стакан на злосчастный стол.
— Некомпетентность. И заодно демонстрация, что проступки людей на государственной службе не остаются без наказания. Но, — Льюис прикрыл ладонью рот, — я ничего не говорил. Ведь до всего этого должен был быть суд. И кто знает, какой приговор он бы вынес? Тем не менее, это была лишь возможность. Нереализованная возможность.
— Благодарю за… понимание в отношении моей жизни, — комок в горле никак не хотел исчезать: он по-прежнему терзал меня.
— Не стоит. Ты ведь мой человек, Уотсон. Мой.
Я хотел сказать, что человек не может быть “чьим-то” — у нас свободное государство, — но вовремя одумался и вместо этого стал растирать шею.
— Дело до сих пор ведёт Отдел? Вы действительно верите в наши силы.
Очевидный плюс — никто не лезет в твои дела, кроме начальства, но это зло давно известно и привычно.
— В твои, Стив, в твои. Но, к сожалению, кое-кто не так оптимистичен. Военный коронёр будет заниматься расследованием наравне с тобой. Вы ещё встретитесь, уверен. В конце концов, ему надо вникнуть в курс дела. Может, вы даже устроите что-то вроде соревнования, от исхода которого будет зависеть многое. Весьма многое.
Довольно прозрачный намёк. Как мило. Интересно, что он поставил на мою победу? Деньги для них — мусор. Своё собственное существование, место в Парламенте, что, впрочем, одно и то же? Да, Чарльз получит немало удовольствия, наблюдая за нашим тараканьим бегом под хрустальные переливы классической музыки и выдержанный бренди вместе со своим неведомым соперником, у которого на плечах покачиваются погоны. Вот толстяк сказал что-то другому, чьё лицо скрыто в темноте, они засмеялись, глядя, как беспомощные крохотные фигурки мечутся в лабиринте зеркал, наталкиваясь друг на друга и озираясь по сторонам в море отраженного света… Имеет ли для них смысл результат, или важнее сам процесс созерцания за беготнёй ничтожных однодневок? Я посмотрел на руки начальника, лежащие на подлокотниках кресла. Они были неподвижны, потом зашевелились спугнутыми птицами. Толстяк перехватил мой взгляд, и мне показалось, что в глубине его блестящих глазок скрыта насмешка. Невозможно понять, испуган ли он в остатках истлевшей души, или скрытые сигналы тревоги — не более чем очередная игра? Он стар; он опытен; он полубог, соорудивший Олимп из останков своей человечности. Не хочу тягаться с ним. Хочу спать, снова спать и никогда не просыпаться.
— Думаю, я знаю кое-что, что может помочь тебе в поисках, — произнёс Чарльз.
— Да?
— Скажи-ка, тебе никогда не казалось, что контроль над таким количеством людей, какое проживает сейчас на Земле, — Льюис прервался, завозился в кресле, хотя его призрачная ипостась едва ли могла ощущать неудобство, — несколько трудноват? А уж если принимать в расчёт их… особенности жизни, быт и склонность к разного рода поступкам, ведущим к скорейшему улучшению своей жизни, то кажется, что они ещё те негодяи. Однако же Парламент вполне управляется своими силами. Отдел и военные регулируют в основном мирную жизнь, несмотря на то что многим может казаться, что нынешнее правительство ведёт их в пропасть.
А разве это не так?
— Ответ прост: прелесть людская заключается в том, что они… мы все в душе — рабы. Пресмыкающиеся перед высшими, хотящие, чтобы за нас решали другие. Но основное стремление раба — встать повыше, возвыситься над другими невольниками, властвовать над судьбами. Так было всегда. К примеру, вертикали работают именно по этому признаку. В своё время нам долго пришлось думать над тем, как стабилизировать ситуацию. В те времена стоял голод, шли локальные войны, местечковые драки за управление жизнью и смертью… первые поставки виталиса. Такое продолжалось долго. И только с приходом вертикалей человек позволил надеть на себя смирительную рубашку, смирился и с удовольствием отдался на волю цепей, сковавших ему руки. Ведь, в сущности, свобода — мерзкое понятие. Свободы не существует; мы всегда должны, мы всегда обязаны… Свобода — горный пик, где дует пронизывающий ветер, от которого спирает дыхание, свобода — это бескрайняя равнина одиночества, где каждый сам за себя, но где нет других — они далеко, в своих собственных грёзах. И человек бредёт день ото дня по жесткой земле, стирает в кровь ноги, но продолжает шептать, даже упав лицом вниз, и подтаскивает тело истерзанными руками ближе к своей цели. Цели нет; всё, что есть, — это равнодушные холодные песчинки, взметаемые живым мертвецом. И обломанные ногти, и кровоточащие от земли в них глаза, — всё напрасно. Потому что свобода с давних пор ассоциируется у человека с выбором — с выбором власти, с помощью которой он повлияет на мир. Глупый мираж. Люди ищут рай, не сознавая, что он существовал только в начале времён, когда Адам и Ева не имели собственной воли; когда Господь был их единоличным хозяином, владевшим телами и душами. Вот тогда люди были счастливы. В золотой клетке. Вот в чём состоял гений Бога — он даровал людям счастье посредством цепей; и только первородный грех сбросил их. Но альтернативы нет, ибо бородатый дурак не предусмотрел, что дух свободы, принявший облик змея, обманет его. И по сей день люди мечутся, выбирая между неволей и фантазией, обретшей иллюзорную плоть, чтобы посмеяться над их мучениями.
Чарльз говорил убеждённо, страстно: я впервые видел его таким. Он нёс чушь, рассуждал, окутанный дымом стухшей философии; но хуже всего то, что он позволил вырваться своему безумию. Парламент наверняка заражён им, и все они сошли с ума от старости и вседозволенности. И это было страшно, потому что у них хватило сил на то, чтобы оживить бледную тень, приспособить к реальности, руководствуясь нелепыми идеалами, превратить в рабов всё население Земли, хуже того — в добровольных рабов, в радующихся рабов, в преклонённых рабов.
— Конечно, у нас не было цели сделать всё так, как в райских кущах. Народу было побольше, но вышло и без того неплохо. И вот — каждый, буквально каждый, самодовольно надуваясь от распирающей его уникальности, прыгал в вертикали, с лёгкостью отвергая старые притязания и заменяя их на получение власти над другими.
Льюис остановился, закрыл глаза и продолжал уже так:
— Потом случилось много чего. Но с течением времени мы стали замечать, что становится всё больше отщепенцев, тоскующих о потерянном. Казалось бы, новое поколение должно бы привыкнуть к подобному раскладу, но даже среди молодёжи имелось немало бунтарей. В основном среди писателей, поэтов, художников — тех, для кого вертикали звучали пустым звуком. План Парламента находился под угрозой провала: ренегаты соблазняли других, а те — послушное стадо, палка о двух концах, — слушали и внимали. И тогда один из нас выступил с речью, в которой говорилось, что человек не может вечно обманывать себя. Если мы не хотим повторения — изгнания из райского сада, — нам следовало дать землянам цель. Ни деньги, ни власть, ни удовольствия не подходили — это волновало тела, а болезнь постигла умы. Тогда мы поняли: пусть это будет некая возвышенная идея. Нечто такое, что не стыдно показать другим, хвалясь патриотизмом, но между тем и искренние чувства тоже необходимы.
Толстяк замолчал.
— «Рассвет»?
— Да. Звездолёт строился медленно, и внимания на него никто особо не обращал. С поколением взрослых провернуть трюк не удалось, но дети удивительно хорошо поддаются тренировкам. Достаточно ввести кое-какие обучающие игры и давать прослушивать во время полуденного сна записи, тихо шепчущие всё, что нужно. И расчёт на то, что рано или поздно старички вымрут, а их места заменят правильно воспитанные люди, оправдал себя. Да, не полностью. До сих пор есть много таких, кто в душе ненавидит Парламент, затаился на дне общества, но готов прыгнуть ядовитой змеёй, едва только правительство даст слабину. Если кто и мог совершить такое преступление, то только они. Молодые, особенно из богемы, тоже после пары сотен лет начинают задумываться, как то, что вертится в их головах, соотносится с реальностью, почему имеется гигантское противоречие между увиденным и сказанным. Но они пассивны; по большей части впадают в депрессию, кончают жизнь самоубийством и представляют собой отработанный материал — так, мусор. Их много было и много будет. Так что не стоит искать среди тех, кому меньше трёхсот.
Назойливый барабан стучал в голове; от этого звука холодило кровь, конечности онемели, а сердце словно замерло. Я не мог шевелиться. Все мои метания, противоречия, все мои мысли — либо не мои, либо предсказаны задолго до моего появления на свет и отброшены, как бесполезная шелуха. Миллиарды верящих в завоевание человечеством космоса отмечены специальными бирками, занесены каталог и пронумерованы. Каждый шаг согласовывается с голосом в сознании, который покровительственно шепчет, когда можно пошалить, а когда стоит придержать желания в узде. Мы пойманы в ловушку, устроенную людьми, искренне считающими, что для нашего же блага лучше быть в рабстве; хуже того, их слова подтверждаются: за редким исключением человек счастлив. У него есть кров над головой, занятие и возможность возвышения, присутствует даже цветастая обёртка надежды. Во мне нет своего.
Кажется, я что-то лихорадочно шептал. Воздух в ячейке сгустился, было трудно дышать. Предметы на мгновение задрожали, приобрели размытые очертания, будто вся Вселенная готовилась рассыпаться в мелкое крошево и так уйти в бездну.
Меня отрезвил взгляд Чарльза — довольный, слегка подёрнутый истомой. Толстяк знал, что так будет. Он развлекался. А правда ли то, что он рассказал мне? Почему я уверен, что Льюис не придумал всё это? Его любимое развлечение — бросить подопечного в льдистую бурю сомнений и глядеть, как та разрывает сознание несчастного на тысячи кусочков. Начальник был стар. Он успел дойти в поисках удовольствий до грани, резко пересечь её, а позже вернуться, не найдя там ничего стоящего.
Если нам внушали, что «Рассвет» изменит нашу жизнь, то где гарантии того, что Парламент не подстраховался, заодно запрограммировав людей на послушание? Где гарантии, что во мне, в моём подсознании не сидит жучок? Он может источить его червоточинами, затихнуть на время, а затем выползти в самый неподходящий момент и перехватить контроль, стирая мою личность и заменяя её на ту, что более подходит планам правительства. Я не могу доверять себе.
— Думай, Стивен. Думай хорошенько о том, что я сказал тебе. Я абсолютно уверен, что ты в состоянии сделать из нашего разговора выводы. Посмотрим, куда они заведут тебя. — Чарльз стремительно превращался в добропорядочного начальника; из его голоса исчезла горячность и пыл фанатика. Он взглянул на свои часы, притворно охнул:
— Поглядите-ка, сколько времени. Я очень запоздал, пора поторопиться. До встречи, Уотсон.
— Сэр… пока вы не ушли… я хотел задать вам один вопрос.
— Да-да? — Оживился он.
Я медленно проговорил:
— Перемещение. Я вас не заметил, пока вы не подали голос. Насколько мне известно, раньше частично переместившиеся никогда не становились невидимыми. Новая разработка?
Толстяк расплылся в широкой улыбке и не ответил. Я ждал, пока он не скажет что-нибудь, но через пару секунд меня ошарашило: Льюис медленно таял в воздухе. Ног уже не существовало, равно как и половины туловища. Последней исчезла голова с приклеенной к ней ухмылкой. Этот жест напомнил мне нечто, но, сколько я не старался вспомнить, ничего не выходило. Заключительная издёвка: несомненно, обычные транспортёры не способны на придание невидимости, да и возвращение осуществляется мгновенно. Чарльз в очередной раз показал мне, сколь многого я не знаю о секретах Объединённой земли.
Я достал сигарету, но при взгляде на неё меня замутило. Убрав пачку обратно в карман, я пошёл готовиться ко сну. Но даже лёжа под тёплым и невесомым одеялом, я никак не мог выкинуть из головы картинку с чёрным, влажно поблёскивающим жуком, живущим в мозгу каждого и дёргающим за волокна нервов всякий раз, когда паразиту приспичит порулить человеком. Солгал ли Льюис, когда говорил о подобном контроле? Он был великолепнейшим интриганом, без малейшей фальши рассуждающим о красивых и не очень словах, но где в его речи крылась истина? Единственное, что смутило: он говорил слишком прямолинейно, слишком понятно, как будто боялся, что до меня не дойдёт. Толстяк вначале нервничал, потом вдруг стал исступлённо выкладывать тайны Парламента, словно те ничего не стоили. Зачем ему врать? Зачем говорить правду? Чтобы вывести из себя. Он наслаждался неуверенностью других; должно быть, только это ещё радовало его воспалённое сознание.
Разболелась голова. Я понял, что не усну, если не приму снотворное. От него снились кошмары, но это было лучше, чем бессмысленные терзания, лишающие сил и ошмётков энергии. Кислая горечь от таблетки растеклась по горлу, и на глаза тут же упала тёмная штора. Я едва успел лечь на постель, прежде чем иссечённый древностью Морфей пришёл за мной, чтобы отвести в развалины своего царства.
- Siegrun, AlexNerevarin и Miraak нравится это
