Драга без возврату
посля баяли, что нелюдь энтот с юга пришел, со страны Вдовьего Дола. Шёл он, а комоня вороного в поводу вёл. Близился вечор, и лавки скорняков да овчинников уже заключены были на запоны дверные, а стогна опразднела. Топло было, опаче на путнике плащ был чёрный, на плечи накинутый. Призирал он к себе внятие праздного люда.
***
— Шевелись, Луфарь.
Глас у шественника был неприемный. Вороной повел мордою, фыркнул да застыл, яко в земельку врытый.
— Тварь невдячная.
Пеклом печным вспыхнули комоневы очи, запылали, заалели огня ярче. Блеснули клыки. Стогну оголосило дурное ржание. Скрипнули ставни, затворяясь туже. Полова луны выкатилась из-за бусого облака да свернулась на чёрном подоле желтою куной. На земляничном поле звонко стрекотнул сверчок, живые трели Вышате в уши проливая, за версту по полночи бултыхнулась в пруд неуклюжая толстая жаба. Обитец сплюнул и смахнул на плечи скрай плаща. Длинные, сребряной белизны космы падучиной сбежали по плечам.
Хата местного старосты — с богатой домовой резьбой, высоченная, проложенная мхом — стояла аккурат посерёд веси. Вышата втянул носом сладковатую земляничную миризму и поверстался, толкнул калитку и вошёл во двор, а со двора в сени переступить не сподобился — обычай воспрещал. Не мог Вышата не позванным войти, без приглашения. На счастье дверь наружная отворена была.
— Вечер добр. — поздоровался он со двора.
— Добр да не добр, а коли добр, так тебя не добрее. Кто таков будешь? — прищурив зело очи, воспросил Иерей, в рубахе ночевательной стоя посерёдь горницы со свечою в руке.
Вышата ухмыльнулся. Нехорошо ухмыльнулся, кособоко, с прищуром злым. Иерею сделалось дурновато — слюна в рот да в горле тесно. Скуд стал видом, с лица белее белого. Гость же красту по-за спины сдёрнул да давай лезье пальцем гладити с лыбой мерзопакостной.
— Вышата из Ховала. — молвил обитец послежде. — Что ж ты, градодержец, гостя в хату не зовёшь? Аль обидеть хочешь? Законы странствия превредити?
Пятки у Иерея похолодели. Все силился мерзавца получше разглядеть да так и не смудрился.
— Оброк уплочен, подати собраны, тягло воздано. Почто приехал? — Иерей вознамерился было наполнить мёдом чарку, но дрогнули перста и староста замест того упер руки в бока, войти не приглашая.
— Дело у меня к тебе, градодержец. Важное дело. Кавника разыскиваю зломрачного. Бают, укрылся он в разлое близ града, да крамолу чинит. — изрёк гость незваный.
Здоровенный, да весь как есть — с главы до пят — взору противный. Иерей спонизу горе взор устремил, что есть мочи зубы сжимая и вид себе придавая неволненный.
— Навь на тебя! Ты что плетёшь? Какой ещё кавник? — буркнул Иерей, в уме привидуя, поспеет ли подмогу кликнуть в разе худом.
— Такой. Оберёги на оплотах у хат пошто развешаны? — насмешливо испросил белоглавец.
Иерей насупился, нахохлился тетеревчонком.
— Не тваво умища дело. Прочь ступай. Дружину кликну — костей не соберёшь.
— Будь по-твоему. — сунул Вышата красту за спину да прибавил. — Утром уеду. До травника загляну и поминай как звали.
— Сыщешь аль подмогнуть?
— Сыщу. Бывай, градодержец.
Скрылся уж Вышата из виду, а Иерей стоял всё да глазел в ночь тёмную. Жгло его смятение, беспокойство обуревало — мутьное, неясное. Кликнул староста хоромного да велел ему двери в хату плотно затворить на все запоны, да уверить раз-поразу.
***
— Кого там лихо принесло ночи посерёдь?!
Седой с волос да с лица бледый старец просунул в дверной проём кудлатую башку с брадою козьею. Голос его был солобый да скрипучий яко прохиревший да несмазанный запон.
— С чем пожаловал? — воспросил он, апосля чего закашлялся.
— Сума моя прохудилась. Мне бы вахты водной сбор да гОрчицы, кроения да раны врачевать. Вспоможешь чем сможешь? — оратовал Вышата.
— Обитцу грех отрещи. Заодно отвару с мёдом да войницей да курчавицей испробуешь — только-только сварил. Входи, будь ласков.
Вышата кивнул: мол, твоя правда, мол, весь как есть повыдохся-запылился. Переступил порог обиталища, глядь, а повсель в хате травы развешаны связками, да изобильно развешаны, аж свербит в ноздрях от ароматов диковинных. Токмо оберёгов нема. Нахмурился Вышата, но виду не подал, в хату входя.
— Благодарю, мил-человек. — молвил он.
— Гостомысл. — назвался травник и наполнил чарку объёмистую отваром пахучим.
— Благодарю, Гостомысл. — Вышата принял чарку из рук сухих да жилистых, пергаментною кожей обтянутых да располосованных чёрных старческих вен арканом.
Добрый глоток сделал, смакуя напой на вкус, тажде другой, третий. Глядь — а чарка-то опустела, вся как есть.
— Не мед это, не войница, не курчавица даже. — заулыбался Вышата.
Такую лыбу на морде пакостную выдавил, будто не сон-травы только что злокручинной испил, а нежнейшей браги с персей пригожей бабы слизнул.
— Как прознал, шельма? — стариковские очи покруглели лупоглазо.
Губы бледые хищной дугою изогнулись, отворяя клыков пару: острых, что тот кинжал, лебяжьей шеи тоньше.
— Прознал. — прохрипел Вышата и вытащил копьё аршинное.
Не было сил боле, алкало тело кровушки. До боли сдавил вурдалак ратовище красты — та повытянулась маленько, отвечая на призыв мысленный. Травник пискнул и грохнулся в утрап, впрямо под ноги.
— А, холера…
***
Гостомысловы проказы, по Вышатиному разумению, даже пустой чарки не стоили: заманивал он девок в разлой, спаивал их отваром сонным, апосля чего пользовался превзытием сим корыстно и разнообразно, на годы да седину невзираючи, ибо пыл его чреслоугодий не угас. Испив кровушки прелюбодейца (и таким чином прознав о сокровенном) и выломав тому пару рёбер, протащил его вурдалак по веси за лохмы белые аж до старостиной хаты, апосля чего повелел ему челом в ноги Иереевы бить да правдушку речь. А Гостомысл отказать был не в силах — под действием чар вурдалачьих на всё был готов. Не успели ещё зорьки хоровод сплясать в дланях небесно-чёрных, как Вышата, не шукаючи благодарностей и за луку седла схватившись, впрыгнул на Луфаря и прибашмачил скотину норовистую.
Горчила неудача губы. Весь за весью, село за селом, прогалина за прогалиной, тракт за трактом нёсся Вышата во весь опор. И единощи отыскал, что шукал. Клич, что царица юностная, кручинясь да мучаясь долей лихой по всем землям бросила — мол, так и так, пал мой супруженек бездыханным, света белого не вижу, приди, спаси, помоги и так далее. Вышата же ежели что и ненавидел пуще смерти, так это колдунов да колдуний. На все готов был, чтобы со свету их сжить. А там где недуг какой странноявленный, там и чары, а где чары — там ветьство. А добрый потворник — в навь спроваженный. Навечно. Навсегда. Это всем ведомо. Так уж повелось.
Значит, так тому и быть.
Вдарил Вышата пятками в бока Луфаревы да пустил того в намёт.
Три дня и три ночи без продыху скакал конь.
Три дня, в туман обертываясь да в лощине ховаясь, утренневался Вышата.
Три ночи не солодила кровь губ хладных.
А на четвертый, петухов наиперше, проскакал в ворота обитец — весь в черное ряжённый, аж глаз не видно. Детвора окрестная вроссыпь бросилась кто куда, а у всех коров присельных молоко скисло вчистую. И не чинил никто ему препону до самого резного крыльца. И на крыльце не чинил, зато поклон ударили. Речи завели, а Вышата, не будь дурак, вслушался — авось расповедут что полезное? Умных людей слушать всегда приемно, а неумных — забавительно.
Худа всяко не будет.
https://www.youtube.com/watch?v=BKWtwJ38EjE
