What can change the nature of a mer?
— Прошу вас, присаживайтесь. Налить вам чего-нибудь?
— Нет, благодарю покорно. Предпочитаю работать на ясную голову. Не сочтите за грубость.
— Дело ваше. У вас хватит бумаги, чтобы записать историю целой жизни?
— Конечно. Я как следует подготовился.
— Тогда слушайте. Я расскажу вам всё.
Он никогда не улыбался. Мрачная, враждебная отчуждённость встречала смотрящего нерушимым заслоном льда. Высокие резные скулы, словно насыпанные на бледную равнину островерхие курганы, упрямыми грядами тянулись к вискам, выбеленным мальчишеской сединой — волосы обрамляли крутой и ясный лоб, внутри которого под болезненной, почти прозрачной кожей была запечатана нервно подрагивающая жилка, и каскадом грязно-серых спутанных прядей спадали на левый глаз весьма необычного среди его соплеменников цвета первого солтсхеймского снега.
— Двенадцатилетие застало меня среди заснеженных равнин Солстхейма, на забытом всеми богами клочке неплодородной земли, в окружении хвойных лесов и пронизывающего до костей ветра. Целители, которые с соизволения моих родителей и благословенного звона их тугих кошельков наблюдали астеничного и замкнутого ребёнка-альбиноса, сходились во мнении, что подобный климат, в противположность удушливому вварденфелльскому, окажет благотворное воздействие на состояние его -- то есть моего -- здоровья. Так оно и вышло. Однако, к несчастью, суровая солстхеймская стихия была благосклонна ко мне куда более, чем к моей несчастной матушке, да хранят её Трое.
— Что с ней сталось?
— Она заболела и умерла. Почти в одночасье увяла подобно лепесткам ивового пыльника, сражённого пепельной бурей, если вам угодно живописать это поэтически. С той лишь разницей, что буря была снежной. Вам доводилось бывать на Солстхейме?
— Не имел удовольствия. Что? Почему вы смеётесь?
Ни один ветер не пронизывал его так, как это делал страх: не проснуться, не услышать, не увидеть, встретить тьму и боль, пустоту, бесконечную, слепую и равнодушную; и всё же, почти безотчётный и мало поддающийся контролю, он владел им только поначалу, со временем отступив в глубину измученного пыткой прижизненной смерти сознания и воедино сросшись с плотью тела и плотью духа. А потом в его жизни появилась она — появилась и тут же разбила ему сердце, швырнув оземь неказистую куклу с волосами из вощеной нити и обсидиановыми бусинками глаз: единственное напоминание об утраченном материнском тепле, которого ему так не хватало среди здешних вихрей во тьме холодных одиноких ночей. Тогда он поклялся отомстить — ей за обиду, отцу за беспечность, матери за смерть, всему миру за всё. Много позже -- казалось, целую вечность спустя -- он долгим невидящим взглядом буравил лежащую на прикроватном столике куклу, после чего в порыве безумного гнева выпотрошил её и вышвырнул из окна. Месть его больше не влекла. Он хотел понять.
— Я бежал через лес, удушаемый горькой детской обидой с отчётливым привкусом соли, и не видел перед собой ничего, кроме чёрных смазанных пятен — должно быть, это были стволы деревьев, размытые пеленой текущих по моим щекам слёз. Не помню, сколько прошло времени, прежде чем я неловко подвернул ногу в сугробе и упал в снег. Помню, что не пытался встать, а потом и вовсе уже не хотел. Я лежал там, простуженно кашлял и глазел в развёрзнутую пасть неба, серого и безжизненного, с занесённым над головой лезвием палача, чёрным, увенчанным хвойной верхушкой. Беспощадность стихии завораживала меня и пугала в то же самое время. Крохотные снежинки, кружась вокруг мириадами блестящих на солнце светлячков, падали мне на лицо и таяли, они целовали меня в лоб и щёки, и даже в губы, не позволяя мне пасть в пучину беспросветного отчаяния.
— Что было дальше?
— Они пришли за мной. Ручаюсь, услышь вы хоть раз вой стаи ликантропов, вы совершенно безо всякого усилия наложили бы в штаны, скроенные по фасону последней моды. А я всего лишь блеванул скудным ужином, без энтузиазма съеденным накануне.
— Омерзительно. А потом? Что произошло потом?
— Первобытные тени обступили меня кругОм, сопровождая игрища всесильных загонщиков и истязателей одобрительным улюлюканьем и смехом, больше напоминающим нечто среднее между рычанием и воем. Куда бы я ни взглянул, всюду передо мной представали яростные, горящие красным огнём глаза. И шерсть, спутанные черные клочья, вонь гниения и смрад смертельной пытки которых вынудили мое горло и даже всё тело содрогаться от спазмов. Я снова исторгся наружу кислой желчью, а после тьма благословила меня беспамятством. Я не чувствовал боли, не видел ничего, но сжатый в комок страх продолжал жить внутри меня.
— И?
— Небо проглотило луну. Едва только я пришёл в сознание, как увидел, что один из них, самый огромный, густо перепачканный кровью, бешено взревел и потянулся ко мне. Крик застыл у меня в горле и я, не издав ни единого звука, наблюдал за тем, как он вырвал сердце у меня из груди и воздел лапы к небу, будто желая вознести эту жертву кому-то, кто властным взглядом наблюдал за происходящим. Ныне мне известно, кем был тот извращённый демиург, волей или прихотью которого мне уготовано было стать тем, кем я стал. Ликантроп, между тем, выл, выл так люто и громогласно, что я похолодел бы от ужаса, но…
— Но?
— Я был мёртв.
Поднимая его на лежанку, наскоро слаженную из подвернувшихся сучьев, они что-то говорили, даже кричали, но он не слышал. Когда понимания его достигло осознание произошедшего, он заплакал, но прежде этого, ещё до того, как кандалы вины стылой отрешённостью сковали его по рукам и ногам, он ощутил восторг. Пьянящее чувство свободы. Он плакал и смеялся одновременно, тогда как они, должно быть, заключили, будто бы он сошёл с ума. Утратил разум. Это было не так. И в то же самое время это было так. Он был полон. И в то же самое время он был пуст.
— Известно ли вам, в чём состоит основное различие между разумом здравомыслящим и разумом обеспокоенным? Первый тяготеет к самообману — ложь спасительна для нас, ведь достаточно хотя бы раз узреть правду, шагнуть в омут её омерзительной откровенности, и увязнешь в нём по самую макушку. Разум ограждает себя от непостижимого тысячей замков, однако порой случается так, что замки не выдерживают напора, воздействия, осуществляемого извне, и ставни распахиваются настежь. С каждым годом, с каждым утром, с каждым взглядом на собственное отражение в зеркале, с которого на меня смотрят глаза безумца над измазанным спёкшейся кровью лицом, мне становится всё сложнее убедить себя в том, что я не в порядке. Привычка — вторая натура, так, кажется, говорят?
— Я что-то такое слышал. И всё же, если вы позволите…
— Безусловно. Вы ведь за этим здесь.
— Итак, несмотря на… эмм… редкое и, откровенно говоря, довольно незавидное состояние, граничащее с одержимостью, вы сумели добиться весьма многого — положения в обществе, материального благополучия, признания на профессиональном поприще. От ваших коллег я слышал, что вы нисколько себя не щадите и всецело посвящены в различного рода исследования. Что двигало вами все эти годы? Что движет вами сейчас?
— Я хочу понять.
— И что же? Клубок какой мистерии вы хотите распутать, сэра Арввос? Ради чего всё это?
— Боюсь, разъяснение данного вопроса нам придётся отложить до более благоприятных времён. А сейчас мне пора. Сборы и дальняя дорога не ждут, к величайшему моему сожалению. Не так давно мне удалось раздобыть немного хистовой живицы и это, с позволения сказать, открытие побудило меня предпринять спонтанный научный эксперимент. Приняв вовнутрь данную субстанцию, -- а должен заметить, употреблять её вовсе не так уж просто, поскольку она имеет довольно густую констистенцию, напоминающую смолу, не отличаясь при этом приятным вкусом -- я потерял сознание и в этом состоянии меня посещали видения, одно из которых я не смог -- при всём желании -- интерпретировать двояко. Мне открылось, что сок хистового дерева при употреблении оказывает на разум одновременно галлюцинаторное, стимулирующее и ослабляющее действие, в связи с чем я заключил, что тем или иным образом данная особенность сможет помочь мне разрешить неоднозначность моего, эмм, состояния. К слову. Готов биться об заклад на что угодно, что и в Чернотопье вы прежде не бывали. Нарью, будь так любезна и сопроводи нашего гостя до двери. Всего наилучшего, сэра.
— До встречи, кена.
Тема закрыта
