Отправлено
— Though wise men at their end know dark is right,
Because their words had forked no lightning they
Do not go gentle into that good night.
Страх - щит храбреца.
Chicago, IL, United States of America. 09.05.2014, 16:00:00
Сообщение отредактировал Лорд Байрон: 14 августа 2019 - 15:35
Отправлено
Щелчок был подобен раскату грома рассерженного бога, чьи земные рабы посмели напасть на то, что не до конца понимали сами. Адреналин уступает, и сердце рискует остановиться в следующие мгновения. От страха, от одного единственного неправильного движения. От резко увеличившегося уровня свинца в организме.
Что ты делаешь, Петра?
Зачем ты ввязалась в эту историю. Неужели простая скука может быть настолько опасна для здоровья? Не только физического, но и духовного. Это было сложно описать. Это не припрятанный пистолет пугал ее так сильно, сколько лицо молодого парня. Злоба в его глазах; безумие — то самое, настоящее безумие, которое внушает неестественный страх в сердца здравомыслящих. Оно не имело ничего общего с глянцевым сумасшествием, которым порой пытались себя выделить модели. Впервые Петра соприкоснулась с чем-то настоящим. И ей хотелось бежать от этого. Бежать как можно дальше.
Что ты делаешь?
Она бросается прочь. Задевает ближайший бак с мусором, чтобы замешать преследователя. Она не хотела оставлять его: слишком много сил, нервов и крови было потрачено — и все же; рука вздрагивает, и на грязную, мокрую землю падает фотоаппарат. К стыду, Петра не находит в себе сил забрать его. Она не находит в себе сил даже обернуться — лишь бежит прочь, пока медленно тянется мгновение, рискующее стать для нее последним.
Отправлено
Артист
Ты бежишь со всех ног, бежишь квартала три или четыре, пока не сворачиваешь не туда, не тыкаешься в тупик, не забиваешься за мусорный ящик, в надежде что за тобой никто не гонится. Чувствуешь безумную вину за то, что бросила фотоаппарат, будто инструмент твоего ремесла мог обидеться на это. А что если правда мог? Что если эта необычная вещица попала к тебе потому что сама так захотела? Сумасшедшая мысль, но столь же сумасшедшим был и племянник мэра, который был готов пришить тебя за неё.
Прилив адреналина, подстегиваемого ужасом, спадает, и ты продолжаешь сидеть, пялясь в пустоту. За тобой никто не гнался - ты никому не была нужна. С самого начала его интересовал только фотоаппарат, обладающий странными особенностями. Теперь ты могла вздохнуть спокойно, но вздох лишь запирается в грудной клетке, в которой нет ничего, кроме сосущей пустоты. Можно было выходить отсюда. Нужно было идти домой и ложиться спать, но ты чувствовала, что со своей трусостью допустила ужасную ошибку. Но что ещё ты могла сделать? Умереть?
Не бросать фотоаппарат.
Твоя жизнь его не стоит.
Или стоит?
Дома было тихо и безопасно. Дома тебя никто не тронет. Пора было идти домой.
И продолжить влачить жалкую, мерзкую тебе самой жизнь.
Отправлено
Она непроизвольно закрывает лицо руками. Прислоняется к холодным, мокрым стенам, и тяжело вздыхая, ощущая знакомый запах сырости. Это успокаивает. Немного, но это уже начало. Ощущение того, что-то внутри сломалось, лопнуло, хрустнуло в причудливом водовороте событий, не дает расслабиться — лишь эхом растекается. Голова кружится. На виски давит невидимой силой. Хочется лечь в мягкую, теплую постель. Выпить горячего кофе. Лечь спать. Забыть. Чтобы потом проснуться: и всё началось сначала, как и сотни дней до этого, по своему расписанному на каждую минуту плану.
Последнее было подобно яду в бокале вина. Слаженная, теплая картина в сознании медленно сгорала изнутри, словно подожженная миниатюрной искоркой; ей хотелось кричать, но застрявший ком в горле не позволял издать ни звука. Печаль и стыд — теперь единственное, что оставалась из некогда слаженной картины.
Это был её фотоаппарат. Её маленькое оружие, с помощью которого создавались причудливые картины. Настоящие. А не глянцевые обложки дешевых журналов. И пускай целый ряд фотографий оставались у нее, они не приносили желаемого удовольствия. Но только подливали в масла огонь.
Петра встала с холодного асфальта. Промокшая, сломленная. Во рту оставался вкус горечи, будто от пилюли, и глаза залились влагой. Она ударила подвернувшуюся банку из-под содовой, недовольно поджав губы. Надо было его вернуть. Как? Маниакальная мысль затмила любую иную в ее разуме. Она ведь не боец.
Голова кружилась. Тошнило. С носа медленно капала кровь. Очередной паршивый день в Чикаго перерастал в нечто большее.
Отправлено
Артист
Как?
Купи пушку и разнеси ублюдку голову.
Как?
Подкупи парочку крепких парней чтобы намяли ему кости
Как?
Приди в бар, куда этот ублюдок вернулся, и укради его.
Как?
Как угодно. Это твой б####ский фотоаппарат и ты имеешь право забрать его обратно.
Как?
КАК. УГОДНО.
Отправлено
Эта мысль была неестественной. Чужеродной. Не её собственная. Но пожирающая любые другие. Петра вытирает воротником дорогостоящего плаща кровь, пачкая ткань. Ей всё равно. Она бредит. Или пытается себе это доказать, чтобы оправдать свои действия. Шатаясь, она ступает по ночному Чикаго, словно в дурмане выйская дорогу к бару. Хотелось выскребать эту идею из головы. Выцарапать плоть. Проломить череп. Из мякоти достать её и растоптать. Несмотря на летальный исход на этапов этого процесса.
Пробраться к Давиду было несложно: это был не настолько дорогой бар для этой части города, чтобы ставить охрану для черного входа. Она приняла полотенце, вытирая кровь и выдерживая драматичную паузу. Специально не отвечая на его расспросы — пока что.
— Это всё тот блондин, — заговорила Петра, и уголки глаз вновь заполнила влага. Были ли это истинные эмоции или она играла? — Забрал у меня мой фотоаппарат. Зачем? — мгновение — этого было достаточно — она смотрела в его глаза, словно моля его о помощи; только чтобы затем испуганно и виновато отвести взгляд.
— Поможешь мне? — она встает, резко; голова кружится и отдает тугой болью в висках. Она находится близко, в этой маленькой подсобке, к мужчине; даже непозволительно близко. Ладонь словно невзначай скользнула по его груди и девушка едва отстранилась, безмолвно извиняясь. Да, они не были почти знакомы. Да, это всё было дико и безумно. Но чуточку человеческой харизмы, женского шарма. Кто откажет даме в беде? Особенно раненной.
— Ты можешь им, я не знаю… подсыпать что-нибудь в алкоголь? Напоить их?
Конечно может.
Отправлено
Этот пост всего лишь прореха в Иллюзии, не обращайте внимания.
Сообщение отредактировал ЛакеДушеГончеТаб: 13 августа 2019 - 12:33
Отправлено
Сообщение отредактировал Лорд Байрон: 13 августа 2019 - 13:16
Отправлено
Что ты делаешь, Петра? Ты с ума сошла?
Она чувствует себя падальщиком. Тем, кто питается мертвечиной, выжидая, когда жертва будет наиболее уязвимой, как гиена или коршун. Отвратное чувство. Постыдное. Или раньше таковым было. Теперь же? Прошлое, буквально несколько минут назад, ощущение тревожности и неуверенности кажется забытым эхом чего-то отдаленного. Словно едва уловимое воспоминание. Она даже не помнит, как оказалась здесь, на улице. Она даже не помнит, как в руках оказалась бутылка. Украла в баре? Достала из помойки? Подняла с асфальта?
Петра неловко ступила вперед. Медленно, словно боясь спугнуть свою добычу, замахиваясь над ним, как жалкая пародия на Мрачного Жнеца.
Какие мысли терзали её в это мгновение? Она не помнит. Ничего. Всё словно в тумане. Лишь всё её сознание сосредоточено на фотоаппарате в руках выродка. Даже не помнит, как резко поддалась вперед, целясь по виску. Как сама от ужаса зажмурилась. Чего бояться? Крови или провала?
Во рту будто застрял ком. Щелк. Щелк. Свет софитов. Вспышки фотокамер. Сточная канава. Ждать, пока её воды выйдут из берегов, затопив весь свет, пока сумасшедший пророк будет кричать «Нет!», слишком долго. Щелк. Щелк. Пауки радостно шевелят своими лапками, пируя чужими эмоциями, навеки запечатленными в их миниатюрных, мутных линзах. Хочется взять пинцет и оторвать их от тела. Полого, пустого тельца.
Что за херня в моем напитке, бармен? Бармен. Что за херня. Ребра болят. В груди будто что-то сломалось. Тошнило. Хотелось спать. Что за херня в моем напитке? Переверни мое лицо, если я начну блевать, бармен.
Будь послушным мальчиком.
Сдохни.
Отправлено
Ты бьешь его прямо в висок, и лишь потом запоздало вспоминаешь что абсолютно не умеешь бить. В этот раз все кончилось бы точно так же, как и в прошлый, но когда ублюдок отшатывается и разворачивается, шипя "Ах ты су..." ты не ждешь пока он трясущейся рукой. Ты бьешь его головой в живот - и тут же чуть не блюешь от нового приступа контузии - и пользуясь секундным замешательством, выхватываешь фотоаппарат у него из рук. Ликование, чувство эйфории перекрывает даже жуткую головную боль и тошноту, но ты тут же усилием воли возвращаешь себя в реальность. Мажорчик смотрит на тебя снизу вверх широкими глазами, и видимо адреналин в его крови начинал пересиливать алкоголь. Он начинает пытаться выдернуть пистолет из кармана, заваливаясь на один бок.
- Мразь... - ненавистно хрипит он и ты уже видишь рукоять пистолета. Но ты замечаешь что-то ещё: кто-то явно двигался в сторону двери внутри бара.
Что ты делаешь, Петра?
Сообщение отредактировал Лорд Байрон: 13 августа 2019 - 17:28
Отправлено
Она прижимает его к груди, словно новорожденное дитя. Забавно. Несколько даже символично: загубить свою личную жизнь и теперь пожинать плоды своей глупости и безрассудства. Ощущение теплого пластика под подушечками пальцев вызывало радость не меньшую, чем дорожка белоснежного порошка. Кто-то выходит из бара; пускай Петра в тайне надеется, что это мог быть Давид, она не хочет рисковать. Даже не замечает, как срывается прочь отсюда, настолько сжимая фотоаппарат, что рискует его вот-вот сломать. Забавно. Забавно. Забавно, как всё вернулось на круги своя. Даже иронично в некотором роде, как ситуация повторилась.
Воистину правы те мудрецы, что говорят, будто время — это плоский круг. Петра бежит прочь, не жалея своих легких, мышц и сердца. В тайне, несмотря на весь адреналин, она боится. Боится услышать глухой хлопок и тупую боль в спине. Всё так же, как было несколько часов назад — но теперь, Петра боится не за свою жизнь. Но за то, что принадлежит ей по праву.
До чего же интересный вечер. Не стоит его повторять. Нет.
Отправлено
Отправлено
Стоило ли оно всего этого, Петра? Стоило ли все эти унижения, шрамы и боль теплой постели? Новый враг, влиятельный и очень-очень озлобленный, ради какого-то старенького, потрепанного и дешевого фотоаппарата? Не лучше ли было вернуться тогда, в том переулке, домой, чтобы подготовиться к утренней сессии? Петра? Петра. Что бармен подсыпал в твой напиток? В какой круговорот дерьма ты его втянула? Если тебе не жалко твоей никчемной жизни, то зачем портить чужую? Может потому что ты та еще стерва?
Судорожный вздох срывается с губ из-за нахлынувшей волны боли. Петра идет, едва шатаясь, по переулку, выискивая в себе силы, чтобы перевести дух и собраться с мыслями. Тошнит. Раскалывается разум на тысячу мелких осколков. И всё же там, внутри, в глубине души, ликование переполняет её. Радость. Чистая, незамутненная радость. Или же фальшивая, полая, внушенная чем-то бесчеловечным? Бред. Бред.
Щелчок. Вспышка. Она делает очередное фото. Что-то изменилось. Что-то, казалось, заставляло её это сделать: сфотографировать пустоту. Конечно. Конечно фото получилось отменным: идеально подобранный угол, свет, резкость - и где-то вдалеке виднеется проезжая часть, а усеянный мусор был подобен ироничному изображению древних античных залов с их колоннами. Она прислонилась к холодной, мокрой стене, лихорадочно рассматривая сделанную фотографию. И другие до нее. Лихорадочно, словно пытаясь найти ответы на такое большое количество вопросов в этом дешевом, плохо работающим фотоаппарате.
Отправлено
Сообщение отредактировал Лорд Байрон: 13 августа 2019 - 20:36
Отправлено
Линдберг тяжело вздыхает, открывая дверь своего жилища. Богато обставленного, украшенного дорогостоящими предметами искусства: картинами, скульптурами, фотографиями. Она отбрасывает прочь туфли — как каблуки еще не сломались? Неважно. Хочется спать. Хочется забыть обо всем. Отдохнуть. Погрузится в воспоминания давно прошедших вещей. Щелк. Вспышка. Щелк. Щелк. Щелк. Спать. Пальто надо сжечь. Грязное, промокшее, испорченное. Кровь засохла на губах. И ноющая, тупая боль в висках отступает. Петра расстегивает юбку. Отбрасывает рубашку. Сдергивает лиф. Падает на мягкую перину любимой кровати, ощущая долгожданную свободу и тишину. Сон.
Остается всего пару часов, чтобы вздремнуть. Стоило предупредить агентство, что она не придет утром. Сломанный телефон лешал её этой возможности. Сон, блаженный сон принесет желаемый туман времени, где всё горе исчезнет в безликом потоке всевозможных событий. Петра не помнила, как уснула, прижав свой фотоаппарат к груд. Свой. Свой.
Её. Её и только её. И ничей более.
Медленно, но уверенно разум дает слабину. Сон берет вверх, и всё прошедшее кажется причудливой галлюцинацией. И ничем более. Зато слабость постепенно уступает. И тревога исчезает. Давая короткую, совсем маленькую, но столь желанную передышку.
Сообщение отредактировал xxx_666_INITIAL_ER_666_xxx: 13 августа 2019 - 21:27
Отправлено
Наследник
Ваш особняк был впечатляющего вида строением, полным роскоши, достойным людей уровня твоей семьи. В сравнении с домом Николаса он смотрелся как деревенский сарай. Кузен впутывался в очень много различных сделок, утилизируя доставшееся от деда наследство во многих сферах, включая индустриально-военный комплекс и сделки с каким-то саудовским энергошейхом. Ты ещё не слышал о том, чтобы он участвовал в деле, которое было на сто процентов легально. Впрочем, ты с трудом мог вспомнить, чем в принципе занимался твой собственный отец, так что может проблема была не в Николасе.
Вам с Мартином на двоих выделили целое крыло дома под любые ваши нужды, с отдельной домработницей, которая не только убирала дом, готовила еду и следила за тем, чтобы твои вещи прибывали в идеальном состоянии, когда ты в очередной раз возвращался домой, перепачканный в пиве и абсенте - или крови и копоти; со столь же большим удовольствием служанка оказывала и... прочие услуги.
Если не считать тех редких дней, когда вы оба возвращались домой со своих темных дел в один момент, встречаясь за столом во время раннего завтрака, с кузеном ты почти не виделся. Он проводил дома много времени, впрочем, просто зачастую целыми часами Николас не показывался из своего подвала; порой приводя своих столь же богатых дружков. Разумеется, тот факт, что он строго запретил тебе не то что заглядывать туда, но даже спрашивать о сокрытом за тяжелой железной дверью лишь сильнее разжигало твоё любопытство. Любопытство, которое подсказывало, что грязные секретики брата могут быть не менее... интересными, чем те, которые олицетворяло кольцо на твоем пальце.
В конце концов, незадолго до её смерти Николас приходил поговорить с чокнутой сукой...
Разумеется, реши ты воспользоваться тем фактом, что Николас уехал по очередным делам в город, проблем с приютившим тебя кузеном наверняка не избежать, но.
Разве проблемы были когда-то для тебя преградой?
Ветеран
Твоя смена мрачного стояния перед баром подходит к концу, и Дэвид с усмешкой смотрит, как ты вваливаешься внутрь помещения. Бармен ничего не говорит, просто кладет перед вами две бутылки пива и возвращается к разговору по телефону. Работать в дневную смену в таких местах было мучительно скучно, но мучительная скука была как раз одной из тех вещей, за которую ты старался цепляться, чтобы отвлечь себя от мучительных кошмаров, продолжавших поглощать твой рассудок каждую ночь.
К тому же, живущий недалеко Дэвид частенько приходил сюда, и иногда даже платил за тебя. Его дела, как и твои, были относительно неплохи - месяц назад товарища выпустили из рехаба, хотя где-то в душе у тебя начинались закрадываться подозрения, что он снова подсел на тот же крючок. Во время последней вашей встречи он даже говорил, что попытается использовать свои связи, чтобы попасть на службу в полицию, хотя сегодня Батлер об этом словно и не помнил уже.
- Ну чего, старик, есть какие планы на вечер? - со стуком опуская бутылку на стойку, спрашивает Дэвид. - Меня тут пригласила одна мадама, предлагает кого-нибудь прихватить для её подружки, ну я про тебя сразу и подумал, - он с усмешкой толкает тебя кулаком в плечо. - Старшая школа, ей-богу, хотя подруга там ничего... Что скажешь, Джеймс?
Ты не торопишься с ответом. Тебя сегодня вечером ждала Крис с горячим ужином, не хотелось заставлять её ждать. Появление десятилетней девочки в твоей квартиры словно преобразило этот аспект твоей жизни: для ребенка её возраста она на диво неплохо готовила и старательно наводила порядок. После осторожных расспросов тебе удалось понять, что её мать, оставленная и мужем, и семьей, пристрастилась к алкоголю. И тут Кристине пришлось начать заботиться о себе, а часто и о матери, самостоятельно.
Но это было не единственной причине, по которой ты думал отказать Дэвиду. Вчера ночью, когда ты уже спал, от доктора Шульц пришло сообщение с адресом, временем и просьбой обязательно встретиться. Что-то в её сообщении вызывало у тебя сильную тревогу. С доктором что-то случилось, и видимо ей понадобится твоя помощь.
Но у тебя оставалось ещё полчаса на то, чтобы принять решение о курсе, который примет этот день.
Кукла
Он приходил каждую ночь. Приходил со своим громилой-охранником, которые приковывал тебя цепями к кровати, а потом оставлял вас наедине. И ублюдок начинал играться с тобой. Накачивал лекарствами, доводящими почти до беспамятства и обостряющими все ощущения в десятки раз, и насиловал тебя, порой часами пользуя твоё тело, шептал фразочки, от которых тебя начинало тошнить, кричал "Любимая!" когда кончал в твою искусственную плоть. И падал рядом. Падал рядом и начинал шептать себе под нос, все громче и громче, пока шепот не переходил в истеричные крики. Бился в конвульсиях, не выходя из своего странного транса, продолжал говорить с кем-то - иногда требовал, иногда умолял, иногда вел спокойные беседы. Однажды, как тебе показалось, он торговался с существами по ту сторону - торговался твоей душой, стараясь продать её подороже.
Но, разумеется, порой бывало хуже. Порой он не уходил в транс, он перемещался вместе с тобой, и ты рыдал, пока он делал с тобой отвратные вещи, считая, что именно так выглядит любовь. А вокруг стояли молчаливые наблюдатели с птичьими лицами и смеялись своим каркающим смехом, получая не меньшее удовольствие от процесса, чем их верный слуга.
А потом ты засыпал, уходил в мир грез от собственных страданий. Этот мир был более красочным и безумным, чем реальность, но он был ничуть не менее жестоким. И все же, это было лучше чем... Вскоре ты научился выходить из пределов собственного сознания, обходить водовороты всечеловеческих снов, сторониться цитаделей, о внутренностях и обитателях которых не хотелось даже предполагать. После двух месяцев одиноких путешествий ты наткнулась на другую путешественницу, оставившую своё тело две сотни лет назад. И она стала рассказывать тебе...
Единственный шанс - вновь дождаться, пока он закончит ритуал и перенесет вас сюда. А потом лишь поддаться течению, что попытается тебя унести. Если ты готова рискнуть остаться здесь и душой, и телом...
Ты лежишь и смотришь на узор обоев, на прикроватный столик, на поднос и пустые тарелки. Четыре месяца в одном помещении, с одной единственной дверью, без окон, без Солнца. Солнце...
Сегодня это все кончится, так или иначе.
Отправлено
Спустя 2 недели после инцидента...
...Приоткрытая дверь была похожа на пасть голодного чудовища. Джеймс ненавидел госпитали, больницы и прочие подобные им заведения; слишком уж много внутри них было глухой, смирившейся боли и страдания. Даже когда его ранило осколками под Багдадом, он почти сразу вернулся в строй, не желая оставаться в полевом госпитале дольше необходимого. Капрал Гловер, сколько себя помнил, хорошо умел переносить боль. Можно сказать, она была другом и спутником даже тогда, когда вокруг не оставалось ни единой живой души.
Но в больницах все по-другому. Это плохая боль, тупая, ноющая, прямо как в первые пару недель после боя с ангелом смерти (так его окрестил про себя Джеймс; пусть банально, но он никогда не умел красиво подбирать слова). Она вызывала в мозгу ассоциации с червями, гноем и слабостью. Страхом. Вот и сейчас он сглотнул внезапно вставший в горле комок, чтобы заставить себя переступить порог этого мутанта из бетона, стали и стекла. В конце концов, он пообещал мисс Шульц зайти к ней сегодня после работы.
Поднявшись по лестнице и избегая лифтов, мужчина прошел по длинному коридору, в конце которого кто-то поставил на подоконник керамическую фазу с белыми гипсофилами. Даже цветы здесь походили на ватные шарики, напоминая о том, где ты находишься. Тошнотворно-сладковатый запах ударил в нос, почему-то напоминая распластанное на полу тело ангела со сломанными крыльями и простреленной головой. Белые перья покрылись темной, горячей кровью, уничтожив единственную красоту, которая вообще была в этой твари. Белые гипсофилы теперь казались ему обломками тонких косточек и обрывками перьев.
Отвернувшись, он поискал глазами нужную дверь. "Ребекка Шульц", вот она. Джеймс так долго не был здесь, что уже почти забыл дорогу. В копилку странностей добавилось и то, что в такое время на пути он не встретил ни одного доктора или посетителя, коридоры были совершенно пусты, и шаги армейских тяжелых ботинок отдавались в них невыразимо тоскливым эхом. Окружающий мир после той роковой встречи постепенно терял даже те краски, которые у него когда-то были, превращаясь в нарисованный на песке детский рисунок, бессмысленный и примитивный. Гловер не мог понять, откуда взялась странная сосущая пустота внутри, откуда ощущение, что он уже давно умер, и все происходящее теперь — лишь причудливый сон агонизирующего мозга. Вполне возможно, что он и вовсе не возвращался с войны. Вполне возможно, что он даже не вышел из госпиталя с осколками в груди и руках, а остался там навсегда, и теперь вынужден переживать этот ад снова и снова.
Мотнув головой, он постучал в дверь. Чуть громче и сильнее, чем рассчитывал.
В ответ на стук почти сразу раздался приглушённый голос Ребекки: "Войдите!". Больше времени на сомнения и размышления не было, последний шаг нужно было сделать, либо убежать прочь. Но вряд ли Джеймс был из тех, кто может отступить вот так легко.
Белая пластиковая дверь беззвучно отворилась и перед взглядом мужчины предстал практически опустошённый кабинет. За время разных посещений он привык к заставленным книжным полкам, небольшим статуэткам и альбомам с творчеством пациентов. Однако всё это куда-то пропало, оставляя практически голый стол и стены. Ребекка склонилась над коробкой, оставленной у стола и складывала туда какие-то документы.
Выровнявшись, она одарила Джеймса привычной улыбкой, которую успела отточить за годы практики до придела. Не слишком натянутая, чтобы не казаться фальшивой, не слишком искренняя, чтобы вызывать излишнюю эмпатию. Возможно, кому-то это и показалось бы излишне рассчётливым, но когда работаешь в сфере человеческих чувств и эмоций - каждое их проявление становится частью твоего инструментария.
— Ты хотел о чём-то поговорить? Я рада, что ты пришёл, — произнесла Ребекка, проводя рукой в сторону двух кресел посреди комнаты, которые она использовала для ведения беседы. — Присаживайся.
Однако что-то в обычно нейтрально-приветливом докторе было не так. Усталые тени залегли в её глазах, а взгляд серых глаз был...странным. Когда человек долго отрабатывает свой образ — несоответствия бросаются в глаза даже невнимательному наблюдателю.
— Я тут...в небольшом переезде, — она поправила локон тёмных волос за ухо и сама села в кресло, закидывая ногу на ногу. — Больше я не буду тут работать. К добру или худу.
Женщина чуть покачала головой, как будто сама пребывая в глубоких размышлениях, но потом всё же сконцентрировала взгляд на своём госте.
— Ты хотел о чём-то поговорить?
Переезд? Ну конечно же. Монстр-госпиталь в конце концов добирался до каждой из своих жертв, что медленно переваривались внутри его белоснежной стальной утробы. Рано или поздно и Ребекка должна была это почувствовать, и сделать выбор между тем, чтобы стать частью окружающей ее гниющей плоти больницы или сбежать, чтобы жить. Упав в кресло, Джеймс оперся локтями о колени и прижал сжатые ладони ко лбу. Почему-то невозможно было отделаться от ощущения, что он приходит сюда в последний раз. Воспоминания об ангеле, о троне, о том, что там произошло не стирались из памяти, сколько бы бутылок пива он не выпил. И эти воспоминания стали еще одной монетой в копилку к остальным.
— Вы когда-нибудь задавались вопросом, — медленно, после длительной паузы, нарушаемой лишь негромким шорохом передвинувшейся в своем кресле докторши, произнес Гловер и поднял на нее взгляд. — О том, что все, что вы видете, может быть... фальшивкой?
В его зеленых глазах плескалось нечто, что до этого момента было глубоко и надежно запрятано внутри. Работа доктора Шульц предполагала осторожное вытаскивание подобных спрятанных эмоций, препарирование их на составные части и нейтрализация их пагубного воздействия на рассудок и душу, но сейчас ей не нужно было даже стараться; потемневшие глаза с залегими под ними тенями, точно, как у нее самой, были похожи на дыры от пулевых ранений, их которых медленно вытекало все то, что Джеймс пытался забыть, от чего пытался сбежать. Страха уже не было, лишь принятие. Так сбитый на дороге в темное время суток олень смотрит на водителя, зная, что уже ничего не сможет изменить, и покорно дожидаясь финального удара.
На этот раз настала очередь Ребекки выдержать паузу, за которую она насколько судорожно переплела между собой пальцы и немигающим взглядом смотрела на Джеймса. Обычно у доброго доктора всегда был готовый ответ, отработанный годами переход от одной темы к другой, чтобы разбивать патологические круги мышления, которые приводили лишь к саморазрушительной рефлексии. Ей всегда было что сказать, но сейчас она просто молчала и смотрела.
В её голове проносились самые параноидальные и невероятные сценарии, один краше другого. Паранойя не была характерна для Ребекка, но она ощущала, как хватка тревожности всё больше и больше сжимается на её голове. Как чёрные обсидиановые когти орла проникали в плоть всё глубже и глубже, заставляя её пускать струйки крови.
Наконец, расцепив пальцы и прервав момент оцепенения, Ребекка плавно выдохнула.
— И что привело тебя к такому заключению, Джеймс? — она повела бровями, однако не улыбалась. Даже подозрения на насмешку не должно проскальзывать в общении с пациентами. Даже если их умозаключения патологичны. — Ты что-то видел, что заставило тебя сомневаться...в реальности? Или это результат твоих размышлений?
Простая беседа со стороны в голове врача была целым развёрнутым алгоритмом, где слова были просто функциями, а ответы — потоком беспристрастных данных. Однако часть разума Ребекки была в смятении. Это не было похоже на простое совпадение. То, что она успела пережить днями ранее не вязалось ни с единой рациональной матрицей реальности, но оно было. Она видела своими глазами. Безумие, чистой воды безумие... но что если оно перекрёстно подтверждается? Кто тогда слеп, а кто — прозрел?
Он мотнул головой, в движении этом проскользнуло раздражение. У Джеймса были проблемы с самоконтролем, это докторша знала точно; из-за этого распались его последние нормальные отношения, а новые так и не начались. Она не знала конкретно, что тогда произошло между ним и Синди, но похоже, что-то серьезное. Ему повезло, что копы не стали допытываться и замяли дело из уважения к его прошлому, но такое везение не могло длиться вечно. Впрочем, до этого момента Гловер никогда не задавал подобные вопросы, никогда не сомневался в том, что реальность реальна. Даже напротив, она была болезненно реальна, слишком материальна для него. Так что сегодняшнее поведение пациента было, мягко говоря, неожиданным.
— Не в том смысле, что все это нам снится или что-то подобное. Я имею в виду, вам никогда не казалось, что мир похож на... — он поколебался, мучительно пытаясь объяснить. Джеймс никогда не был силен в искусстве оратора, и это очень часто заставляло его злиться. — На картину? Что есть верхний слой, фальшивый, как работа реставратора, а под ним — настоящее полотно? — он помолчал, и на губах бывшего капрала мелькнула неловкая усмешка. — Звучит хреново, я знаю. Как будто я схожу с ума. Я тоже так думал, но эта хрень не исчезла.
Он поднялся из кресла, словно не в силах больше притворяться, что спокоен, и подошел к окну, отсутствующим взглядом окинув территорию под верхними этажами госпиталя; там, внизу, пустая парковка, всего несколько машин, и ни одного человека. Тишина и пустота въедались под кожу, как тонкий шприц с ядом. На утренний Чикаго опустился туман, который должен был уже давно рассеяться, а город должен был завибрировать и зажужжать подобно улью, но почему-то этого не произошло. Или просто Джеймс этого уже не замечал.
— Я кое-что видел, док, — наконец сказал он, переступив с ноги на ногу. Показалось, или он немного припал на правую сторону? Раньше этого не было. — Пару недель назад, недалеко от своего дома. Хотел позвонить вам тогда, но вы не подняли трубку. А потом... потом было уже не до звонков.
Ребекка внимательно слушала слова Джеймса, приложив палец к губам в привычном жесте задумчивости. Это вполне могло быть следствием начинающейся мягкой дереализации, однако она явно была более вдумчивой и философской, чем это обычно происходит. Пациенты с депрессией или излишним употреблением алкоголя или наркотических веществ говорили о том, как "чувствуют" мир иначе, они буквально переживали свой разрыв с объективной действительностью, переносясь в ряды наблюдателей. Однако то,что описывал мужчина было больше похоже на подкатывающий экзистенциальный кризис, переоценку устоявшихся вещей и взглядов на жизнь.
Ничего удивительного для того, кто немалую часть своей жизни отдал авторитарной системе.
Однако последняя фраза заставила Ребекку не торопиться с выводами. В её голове короткими кровавыми вспышками пронеслись события той ночи. Гигантская тварь с десятками лезвий, проступающих сквозь кожу, завывающий зверь, сорвавший с себя кожу старика. Всё это было нереальным и размытым, разум, кажется, самостоятельно отталкивал даже любые предположения о том, что это могло произойти с ней, что это могло быть реальностью. Но какая-то часть внутри неё продолжала цепляться за это, не давала окончательно забыть.
И Джеймс стал живым напоминанием.
— Что именно ты видел, Джеймс? — мягко спросила женщина, медленно откидываясь на мягкую спинку кресла и пристально смотря на профиль бывшего солдата. — Это что-то выходило за рамки обычной зрительной иллюзии? Что-то откровенно настоящее?
Она ходила по тонкому льду между расспросом и внушением. Но ей нужно было знать.
Зеленые, темно-бутылочного цвета глаза прищурились. Джеймс был хоть и не слишком образован и искусен во владении словами, в проницательности и природной смекалке ему отказать было нельзя. И пристальный взгляд Ребекки не прошел мимо его внимания. Он, словно почувствовав это, сложил руки на груди и повернулся лицом к докторше. На фоне яркого окна его фигура была будто бы очерчена углем, похожа на вырезанную из черной бумаги форму. Будто кто-то наклеил его поверх привычного, бесцветного кабинета, который скоро опустеет окончательно.
— Я знаю, вы думаете, что я сошел с ума. Я тоже так подумал бы, но, док... я знаю, что такое галлюцинации. Мертвые люди. Я их видел. Эта тварь была... — он замолчал, снова подбирая слова. — Была более реальна, чем все остальное. Чем даже я сам. И галлюцинации не оставляют рваных ран. Галлюцинации не могут убить.
Он словно бы хотел сказать что-то еще, какое-то дополнительное доказательство, приведение которого окончательно убедит девушку в том, что Джеймс не врет, но в последний момент он отвел глаза. Джеймс что-то скрывал, а врать он умел очень плохо, но не стал бы делать этого без веской причины. Доктору Шульц он почему-то доверял.
Возможно, потому, что давно подметил, насколько у нее симпатичное лицо. Да и все остальное тоже не отставало. И то, как она забавно пыталась держаться профессионально, чтобы ненароком не обидеть или не дать причин считать себя чем-то большим. Хотя бы другом. Она держала дистанцию, и Джеймс не пытался ее пересечь, хотя, видит Бог, иногда очень хотелось. Порой до боли. Вот и сейчас в голову полезли странные и в некотором роде даже пугающие мысли, включающие в себя волосы, намотанные на кулак.
Доктор не стала говорить о том, что "знать" что такое галлюцинации — дело слишком сложное даже для специалистов, однако не стала лишний раз уточнять. Очень легко спутать луну и звёзды с их отражением в воде. Она не помнила, где подцепила эту фразу, однако она донельзя точно показывала отличие между истинными и ложными галлюцинациями.
Но сразу отвечать Ребекка не торопилась, обдумывая имеющуюся информацию и сопоставляя со своими знаниями и опытом. Что она, что Джеймс пережили истинную галлюцинацию или, по крайней мере, нечто похожее на это. Ребекка точно не принимала никаких веществ, а Джеймс был достаточно большим мальчиком, чтобы не бежать к ней после того, как от наркотиков или алкоголя ему привидятся пришельцы. И либо они внезапно заразились энцефалитом посреди города, либо синхронно стали погружаться в пучины кататонической шизофрении с красочным онейроидом, наслаивающимся на объективную реальность. Однако эта конкретная реальность была ни хрена не объективной. Доктор Хейн так вообще вёл себя будто ничего не произошло, а саму Ребекку он в глаза не видел той ночью. Как и Майкла, которого никто даже не пытался найти.
Вздохнув, женщина спросила Джеймса:
— Я могу доверять тебе? — она вопросительно вздёрнула брови, привлекая его взгляд к себе. — Дело в том, что я сама...столкнулась с чем-то похожим как раз в ту ночь и почти тот же самый момент. И я не верю в совпадения.
Она сжала пальцы, переплетённый на колене, ощущая сковывающую её неловкость. Это было равноценно тому, чтобы признаться в собственном безумном мракобесии. Когда галлюцинации принимались за реальность, а не плод воспалённого мозга, которому показано лечение. Но в этот момент откровения Ребекка не могла позволить шансу ускользнуть из её рук.
— Нечто нереальное, похожее на бред...но от этого не менее вещественное, — перед её внутренним взглядом промелькнула потрескавшаяся штукатурка, в которую влетела тварь и которую доктор обнаружила на следующий день после ночных событий. — Я знаю, что я видела, — с нажимом произнесла женщина, как будто больше убеждая саму себя. — Я видела, как мой пациент пытался сбежать из больницы ночью и как он напал на моего коллегу, протыкая ему сонную артерию заточенным карандашом. И я знаю, что он должен был умереть. Но он не умер. Он стал...чем-то другим. И сейчас он ходит в этих стенах и делает вид, будто ничего не произошло, а мой пациент где-то в городе и всем плевать.
С каждым словом она всё больше воскрешала в своей памяти события той ночи и всё больше иррациональный страх сковывал её нутро.
— Скажи, что случилось с тобой. Было ли это нечто похожее?
Ребекка тоже что-то скрывала. Это было ясно хотя бы по тому, как она пыталась убедить саму себя том, что видела только это. Но Джеймс не стал давить, по крайней мере, сейчас. То, что был в этом городе еще один человек (при этом взрослый, а не ребенок, которому могло померещиться все, что угодно), который мог ему поверить, пробудил внутри искру надежды. Надежды на то, что он не окончит свои дни за решеткой в госпитале для душевнобольных преступников. Он мало чем отличался от тюрьмы, за исключением того, что по утрам и вечерам пациента могли привязать к кровати и обколоть седативами. Не такую жизнь хотел вести Гловер.
Однако рассказать о том, что случилось на самом деле, он по-прежнему не мог. Был крошечный шанс, что Ребекка доложит о нем полиции, и они найдут тело парня в худи с разнесенной на куски башкой. И попробуй им потом докажи, что это вовсе не парень, а чудовище, желавшее его убить и погубившее мать маленькой девочки. Это, скорее всего, они тоже повесят на бывшего военного. Он уже даже мог представить себе заголовки газет: "Ветеран Ирака с ПТСР убил двух человек и похитил ребенка". Журналисты будут раздувать в медиа скандал о том, что необходимо оказать дополнительную помощь вернувшимся с войны, и Джеймс был бы даже не против этого, если бы при этом ему самому не угрожал бы срок.
— Я увидел тварь в одном заброшенном здании, — наконец произнес мужчина, низко опустив голову и глядя в пол. — Она напала на меня. Ранила, дважды. Я выстрелил несколько раз и промахнулся, а тварь... сбежала. Один человек, имени которого я называть не могу, видел все это со стороны и подтвердил мои слова о том, что случилось. И было еще кое-что. У вас есть лист бумаги и карандаш?
Джеймс подумал было показать докторше шрамы; за последние пару недель они кое-как затянулись, девчонка помогла ему обработать и зашить следы от копья ангела-твари. Как оказалось, шить она умела неплохо. Но решил не делать этого, если Ребекка сама не проявит интерес.
Ребекка мелко кивала на слова Джеймса, подбадривая его раскрытие. Однако чем дальше это всё заходило, тем больше ей казалось, что она становится на опасный путь, с которого может не быть возврата. Который может разделить жизнь на "до" и "после." Наверное именно так ощущают себя люди, постепенно соскальзывающие в объятья безумия. Однако слабая надежда брезжила в её уме. Надежда на то, что она сможет выдернуть себя обратно, если всё зайдёт слишком далеко.
Она не помнила хрестоматийных историй, где гордыня оборачивалась гибелью. Почти весь западный мир не помнил этих историй.
— Конечно, сейчас, — она встала со своего кресла и опустилась перед коробкой, извлекая оттуда альбом и, порывшись ещё немного, остро наточенный карандаш.
Ребекка протянула его Джеймсу и вернулась обратно, с интересом наблюдая за его действиями.
Молча вырвав лист из альбома и положив его перед собой на столе, Джеймс несколько секунд смотрел в пустую белизну, будто собираясь с мыслями, представляя перед внутренним взором то, что хотел отразить на бумаге. Он никогда не был хорошим художником, но впечатавшийся в мозг образ остался там тлеющим клеймом. Взгляд сам собой соскользнул на запястье правой руки, и это не укрылось от внимательного взгляда Ребекки.
Несколько минут мужчина медленно проводил на листе четкие линии, которые складывались в бессмысленные на первый взгляд, хаотичные узоры, закручивающиеся спиралью и собирающиеся в круг. Кто-то другой мог бы сказать, что в этом рисунке было отражение творящегося в голове пациента хаоса, его потерянности в самом себе, и какая-то часть капрала ожидала, что докторша скажет именно это. Что она не узнает рисунок символа, который вспыхнул на его руке в ту ночь, когда он сломал крылья ангелу и превратил его дикую, какую-то необузданную красоту в кучу крови и тряпья на полу. Так же молча Джеймс перевернул лист с готовым рисунком и подвинул его ближе к девушке, неотрывно глядя на ее лицо. Что он надеялся там увидеть? Проблеск узнавания? Страх? Надежду, как у него самого? Или каменное выражение лица представителя медицинских наук, повидавшего на своем веку не один десяток слабоумных?..
Он надеялся увидеть за маской профессионала человека, который был так же сильно травмирован, как и сам Джеймс. Он надеялся увидеть отражения собственной души. Может быть, в этом черно-белом новом мире он все-таки был не одинок.
Однако найти отражение своего собственного непостоянного Я, по ошибке принимаемого за душу, было большой редкостью в изменчивом и полном загадок мире. Может быть усталость и непонимание начинали пускать глубокие корни в разуме доктора Шульц, однако она её разум был на удивление стойким к любым воздействиям. Природная заторможенность, особенности становления, профессии — всё это накладывалось многочисленными слоями барьеров и устойчивостей к самым разнообразным стрессам. Особенно тем, что выходили за рамки нормального и привычного. Которые правили бал в царстве бессознательного, со всей их иррациональной мощью и отрицанием любых норм, догм и законов.
Но Ребекка не оставалась полностью безучастной. В её серых глазах промелькнула искра узнавание, когда она проскользила взглядом по аляповатому хаотичному рисунку. Чем дальше заходила эта история — тем большим количеством странных совпадений она обладала и какие бы теории ни строила Ребекка, одно было ясным — они как-то связаны. Она, Джеймс, Майкл. Звенья одной цепи, тянущейся в темноту неизведанного и пугающе сверхъестественного. Однако что-то во всём этом было, какая-то загадка, которую доктор хотела разгадать.
— Мне это знакомо, — медленно проговорила она, после затянувшейся паузы и перевела взгляд на Джеймса. — Возможно, всё это как-то связано. Но я не хочу строить замки на песке.
Она чуть взмахнула ладонью и отстранилась, в задумчивости прохаживаясь по опустевшему кабинету и теребя пальцами лацкан белого халата.
— Мы поступим так, — мягко произнесла она, останавливаясь и вновь оборачиваясь к своему гостю. — Не будем делать поспешных действий и решений. Мы будем ждать и наблюдать за ситуацией. Изменится ли что-то в нашем состоянии, изменится ли что-то в окружении. И я хочу продолжить искать Майкла, потому что он тоже во всём этом замешан. У меня есть знакомые в полиции, которые предлагают на часть моего времени устроиться профайлером. Я могу замолвить словечко и за тебя, с твоим прошлым не должно быть особого труда устроиться в департамент.
В своих планах доктор показывалась с совершенно неожиданной стороны. От постоянно задающего вопросы и нейтрального специалиста было странным видеть такую... решительность.
— Не думаю, что это хорошая идея, док.
Джеймс покачал головой на предложение доктора Шульц. Идти в полицию, чтобы его проверяли? Не слишком заманчиво, особенно учитывая последние обстоятельства. Он мог найти временную подработку где-нибудь в другом месте, где на него не будут смотреть слишком уж пристально. В любом случае, она была права, оставалось лишь ждать нового Явления. Так мужчина про себя окрестил подобные случаи, и хотя хотелось надеяться, что ангел был первым и последним, кто явился по его душу из ада (или откуда там еще выползают такие твари), он понимал, глубоко внутри, что это самообман. Невидимая метка на запястье все еще была там, Гловер ощущал это неким шестым чувством. Она была там, пульсируя, как свежий порез. Боль никуда не уйдет. Трудно было сказать, вызывало ли это первобытный ужас или ту самую сатанинскую радость, что накрыла его волной после убийства существа.
— Ладно, я пойду, — поднявшись с кресла и осознав, что молчит уже минуту или две, Джеймс вздрогнул, стряхивая с себя наваждение. Подойдя к двери, он положил руку на ручку и приоткрыл ее, а затем обернулся, будто хотел еще что-то добавить.
"Может, сходим куда-нибудь в клуб на этой неделе? Я заеду за тобой ровно в восемь на своей несуществующей тачке. Можем прокатиться с ветерком по самым известным переулкам вроде Неудачник-Стрит или Придурок-Авеню. Покажу тебе дырку в боку, тебе точно понравится".
— Спасибо, что выслушали, — наконец произнес он и улыбнулся почти незаметно. Джеймс редко улыбался на приемах, но и раньше приемы у психотерапевта были совсем другими. — Если вдруг что-то случится, ну... звоните. В любое время.
https://www.youtube.com/watch?v=nQHMmg85fpA
Наши дни
Что скажешь, Джеймс?
Он молча взял кружку с пивом и сделал несколько огромных глотков. Было приятно видеть, что Дэвид выкарабкивается, пусть и ненадолго. Хотелось спросить у него, не видел ли он случайно потусторонних тварей, но слова застряли в глотке пивной пеной. Перед глазами почему-то непрошеным воспоминанием всплыла совершенно идиотская сцена.
"Отсос десять долларов! Эй, солдатик!"
"Охренела?"
"Пять... пять долларов!"
На что только не пойдешь, чтобы не сойти с ума в проклятых пустынях. Гловер против воли усмехнулся: у Дэвида всегда был настоящий нюх на дешевых проституток и тех, кто даже денег не берет, вот и теперь он как бы между прочим хвастался своей находкой. Скорее всего, его подружки из наркоманских притонов, не слишком-то заманчивая партия. А еще сообщение от доктора Шульц на телефоне, и Бесси с Крис дома. Когда Джеймс успел стать наседкой? Но он пока не придумал, что делать с девчонкой и куда ее сплавить, поэтому приходилось держать ее дома. Да и польза от нее была: она готовила, убиралась, кормила и выгуливала собаку, штопала ему дырки от той драки с ангелом. Такого даже Синди не делала в свои лучшие дни.
Единственное, что он не разрешал Крис трогать, был его чемодан из корпуса морской пехоты и оружие. К этим вещам ей было запрещено даже приближаться.
— Нет, сегодня не выйдет, — наконец допив пиво и рыгнув, отозвался Дэвиду товарищ. — Но спасибо, что предложил. У меня сегодня вечером... — он поколебался, думая, говорить ли правду про то, почему ему вообще написала Ребекка, или соврать, решил, что последнее все же безопаснее. — Короче, встречаюсь я кое с кем. С девушкой.
Прежде, чем Дэвид успел задать очевидный вопрос, Джеймс поспешно добавил:
— Ты ее не знаешь. Может, потом познакомлю вас, если дело выгорит.
Оставшиеся полчаса они просидели у бара, болтая о делах, совершенно никак, никаким образом, не касавшихся случившегося под Багдадом. Этой темы они никогда не поднимали, по крайней мере, вслух. Но Джеймсу и не надо было открывать рот и произносить слова; достаточно было посмотреть товарищу в глаза. Они не говорили об этом. Об этом полагалось только молчать. Расплатившись и попрощавшись, он направился домой. Время еще было. Гловер хотел закинуть в пасть немного еды и предупредить Крис о том, что ему надо будет уйти на неопределенное время. Проигнорировать просьбу Ребекки он просто не мог, особенно после разговора в той больнице.
Сообщение отредактировал Perfect Stranger: 15 августа 2019 - 05:32
Everyone knows by now: fairytales are not found,
They're written in the walls as we walk.
- Starset
Отправлено
Наследник
Определенно, в последнее время он стал посещать лечебные учреждения непозволительно часто. Не прошло и пары недель с тех пор, как Даррен простился с пропахшими озоном от постоянной дезинфекции палатами после той злополучной аварии, как вновь стал обитателем одной из них. К счастью, на этот раз заключение тоже оказалось недолгим. Удивительно, но он не чувствовал себя больным. Напротив, его наполняла необъяснимая, но чрезвычайно приятная сила, жарким покалыванием разливающаяся по телу, чего никогда не бывало прежде. Несколько дней изучения отвратительно чистого, непорочного белого потолка временной обители, и вот доктор уже расписывается в выписном эпикризе, освобождая свое заведение от излишних здоровых элементов. Даррен даже не успел разобраться в том, что тогда произошло.
Мужчина помнил, что ему попался «рецепт» оккультного ритуала его несравненной мамочки, помнил, что следовал его странным инструкциям. Кажется, тогда он несколько переборщил с алкоголем и различными психотропными веществами, что неустанно твердили ему белые халаты, раздувая и без того непомерный костер проблем. И все же Даррен отчетливо вспоминал, что велел не разжигать в проклятом доме огонь! Равно как и то, что старый дурак Мартин затопил камин. Вот и глядите, до чего довела его глупость. Отец мертв, он сам едва не погиб, а от особняка остались одни головешки. Проклятье. Всякий раз, когда Даррен прилагал усилия, чтобы вспомнить, что же произошло в этом пожаре, сознание застилал непроницаемый дым, постоянно меняющий форму, образующий неясные силуэты, путающие мысли. Они танцевали с тенями в языках пламени, и, возвращаясь к действительности, Даррен ловил себя на том, что его губы непроизвольно шептали одно и тоже имя: Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. Накераэх. НАКЕРАЭХ. НАКЕРАЭХ. НАКЕРАЭХ. НАКЕРАЭХ! Ее имя. Чье? Каждый раз. Раз за разом. Снова и снова. Часто Даррен просыпался и слышал его эхо, шелестящее в тесных стенах. Часто Даррен слышал его, не просыпаясь. И эти сны он тоже не мог вспомнить. Иногда он слышал его наяву. Совершенно незнакомые люди шептали его при случайной встрече, писали в соц. сетях, рисовали эти дьявольские буквы на стенах… И стоило Даррену переспросить, как его встречал недоуменный взгляд, сообщения исчезали у него на глазах, а надписи пропадали, стоило ему отвернуться. Порой оно всплывало перед глазами, когда он опускал веки, появлялось на бумаге, когда его пальцы брали карандаш. Это было неправильно. Это отвлекало. Пугало. Злило. Интриговало. Сводило с ума. Развлекало. Стало частью него.
Барс насмешливо глядел на Даррена своими наглыми кошачьими глазами. Каким-то образом треклятая тварь выжила в том пожаре. Мужчина не мог отделаться от ощущения, что с этим животным что-то не так, и ощущение это лишь усилилось после трагедии, но никак не мог понять, что именно. Животное ничуть не смутилось потерей дома и теперь продолжало свою деструктивную деятельность в жилище его двоюродного брата, Николаса Мишель фон Ванна, который любезно пригласил их. Мысли Даррена презрительно искривились. Еще бы Николас его не пригласил. Он, Даррен, единственный наследник наконец обретшего покой папаши, что сейчас усердно вдалбливали тупым судьям его адвокаты. И если с ним, Дарреном, вдруг что-то случится, все состояние бы перешло к единственному живому родственнику, носящему благородную фамилию. Даррен знал, что братец что-то замышляет. Он чувствовал, что за ним следят. Наблюдают за каждым его шагом. Выжидают, пока он не оступится, не сделает роковую ошибку. Каждый день Даррен тщательно проверял свою комнату, пытаясь отыскать запрятанные в ней камеры и микрофоны, но не мог найти ничего. И все же они там были. За ним постоянно, непрерывно кто-то следил. Днем и ночью. Днем и ночью. Днем и ночью. Каждый день. Каждую ночь. Он не был один. Кто-то неведомый всегда находился поблизости, не позволял расслабиться. Как Николас это делает? КАК?
Дни шли за днями, недели стремительно сменяли друг друга, зловонная рутина затягивала Даррена в свою мертвую плоть загнивающей жизни. Нужно было думать, как выиграть дело. Нужно было думать, как опередить Николаса и нанести удар первым. Нужно было разгадать загадку Накераэх. Нужно было… ДА ПОШЛО ОНО ВСЕ НАХЕР. Verpiss dich!
Стрелка спидометра медленно, но неотвратимо ползла вверх, унося Даррена в ведомый лишь ему одному, его собственный мир огней и наслаждений, прогоняя из головы лишние мысли, даруя свободу. Небрежным движением он выкрутил громкость на максимум, стекла автомобиля задрожали. Волна пропала, но тут же нашлась другая. Рокот барабанов заглушил, подавил все прочие звуки и из его глубин вырвался резкий, отрывистый, хриплый женский вокал, отводя инструменты на второй план. Даррен, слыша несложный текст песни, машинально начал подпевать:
— Накераэх. Накераэх. Накераэх! НАКЕРАЭХ!
Губы искривились в улыбке, из груди полился неудержимый смех, осколками звуков захрустевший на зубах. Мир блистал красками и огнями.
Звенел цепями оков.
Даррен не помнил, когда он вернулся минувшей ночью. Не помнил, возвращался ли вообще. Если вообще покидал этот проклятый дом, и смутные обрывки воспоминаний, фейерверком разрывающиеся в голове не были чем-то абсолютно иным. Искусственным? Настоящим. Чужим? Отнюдь. Мужчина поморщился и отказался от последующих раздумий, заполняющих его извилины зловонной слизью неприятных мыслей. Сон неторопливо отступал, подобно отливу, разрушая и забирая в небытие все лишнее, оставляя после себя на берегу сознания лишь обрывки прошедших событий. Даррен, еще нежащийся в пучине сна, а потому не открывавший глаз, прислушался к уже привычным за эти несколько месяцев звукам пробуждающегося поместья. Их было совсем немного, что не могло не радовать. Внушительные, в человеческий рост старинные напольные часы методичным тиканьем отмеряли течение времени, из угла доносился разрывающий уши скрежет — это засранец-Барс с мстительным упоением драл когтями антикварный платяной шкаф, из аквариума с тарантулами доносились шуршание и топот многочисленных лохматых лап да порой совсем близко раздалось тихое похлюпывание. Даррен наслаждался наступающим утром. Тело утопало в мягкой пуховой перине, тонуло в обволакивающем его тепле, живот приятно щекотала россыпь знакомых волос цвета вороного крыла, на миг позволяющая увидеть сосредоточенное белое, почти бледное лицо после каждого ритмичного толчка. Даррен, наконец разлепив веки, любовался этими моментами. Домработница Николаса ответственно исполняла возложенные на нее обязанности с восхищающим его рвением и умением. Девушка прекрасно знала, как следует пробуждать хозяев ото сна. Ее нежные влажные губы говорили ему все без слов. «Сейчас 9:30 утра, завтрак ожидает вас на столе, мистер Ванн», — чувствительными прикосновениями, приносящими блаженную дрожь, сообщал ее язычок. Обычным ее словам теперь не было места. Горничная, заметив взгляд Даррена, принялась работать активнее, ничуть не страшась изнурительного ручного труда. Вскоре ее старания принесли ожидаемый результат, и девушка легла рядом, смотря на Даррена слегка помутненным взглядом темно-синих глаз. Как ее звали? Это не имело никакого значения. Он прекрасно знал, зачем девушка оказалась здесь, знал ее цели и отданные ей Николасом приказы. Горничная следила за ним, прислушивалась к его бормотанию во сне, пыталась разговорить, связывала его действия, лишала возможностей. Девушка была оружием, врагом. Приятным и опасным врагом. И ее нельзя было отпускать без боя. Этим утром позавтракать Даррену так и не удалось.
Николас уехал рано утром и обещал вернуться, в лучшем случае, к ужины, а значит, сегодня времени было предостаточно. Этот его таинственный подвал никак не шел у мужчины из головы. Даррен чувствовал, что там творится что-то странное, что-то, что он должен был узнать. Знать то, что знает брат, не знавший то, чего он знает. Не из праздного любопытства, вовсе нет. Это, несомненно, было связано с ним и не с ним, с его матерью. Как? Это и предстояло выяснить.
Даррен дождался, пока горничная удалится на кухню для приготовления обеда, и отправился к своему тайнику в одной из неиспользуемых комнат отведенного им с Мартином (а вот про Барса Николас даже не упомянул, наглая морда заселилась самостоятельно) крыле дома. Он извлек из матраса одной из гостевых кроватей пару мешочков с приобретенными не так давно порошками и пару бенгальских огней, после чего осторожно спустился в подвал.
Подвал представлял собой бетонное помещение без окон, и единственный вход закрывала массивная железная дверь. Она покрылась ржавчиной от сырости и времени, наводя на мысль, что это место могло быть построено задолго до самого поместья. Ключ от замка Николас всегда держал при себе. Изнутри не доносилось ни единого звука, сквозь щели ничего нельзя было рассмотреть, но Даррена переполняла странная уверенность, что там кто-то есть. Даже доверенная горничная Николаса не могла попасть туда, по крайней мере Даррен не нашел у нее ключа. Но он ему не потребуется. Конечно, будет немного грубо, но это не имело значения. С Николасом можно будет разобраться позже.
Даррен открыл пакеты, скрутил лист бумаги трубочкой и стал осторожно засыпать содержимое в замочную скважину, в щель с косяком, подумав минуту, смешал остатки и повесил пакеты на петли, воткнул бенгальские огни. Сухая алюминиевая краска и марганцовка — эти вещества было несложно достать. Наверное, стоило найти что-то получше, зайдя на любое производство и потрясывая бумажником, но он не хотел привлекать к себе лишнее внимание. Этого должно быть достаточно. Термитная смесь — отличная штука, Даррен видел такое по телеку, а интернет делает увиденное осуществимым. Дело почти было сделано. Он щелкнул зажигалкой и палочки бенгальских огней заискрились. Даррен опасливо отошел подальше.
...Это было красиво.
Сообщение отредактировал ЛакеДушеГончеТаб: 21 августа 2019 - 10:32
Отправлено
Артист
Щелчок. Вспышка. У тебя вырывается вздох облегчения - рабочий день был практически закончен, так что скоро ты могла поехать домой, вздремнуть пару часов и отправиться исследовать подноготную Чикаго во всей её омерзительной красоте. Ещё лучше - сегодня вечером тебе наконец пришлют нового охранника вместо того который, не выдержав многих лет накопленного на работе стресса, покончил с собой через неделю после того, как его прислало агентство. По крайней мере, такова была официальная версия, но ты не была столь наивна, чтобы верить в подобный идиотизм.
- Ну что, Мисс Линдберг? - твой клиент улыбается. Он нравился тебе больше, чем все модели, с которыми ты работала последние годы, вместе взятые. В этом долговязом брюнете с темно-зелеными глазами было нечто мечтательное. Его взгляд всегда был подернут сонной пеленой, будто умом он был в своих грезах, лишь изредка возвращаясь в реальный мир. "Реальный" мир.
Кроме того, у него была очаровательная улыбка, которая придавала любому фото легкий оттенок печали. Такая уникальная экспрессивность была редкостью в твоей профессии. Когда-то давно, ещё в начале твоей карьеры, ты умела вытягивать эти черты из каждого человека, но вскоре поняла, что пытаться превратить бездушных кукол в людей было слишком дорого для твоих времени и сил. Здесь же все было на самой поверхности, словно подарок тебе за годы терпения.
- Мсье фон Ванн, - вступает в разговор Стефан, вовремя засекший, что ты излишне задумалась и не отвечаешь на вопрос. Он кидает взгляд на фотоаппарат и кивает. - Все получилось прекрасно, как всегда. По секрету скажу, что мадмуазель Линдберг считает вас одним из лучших клиентов за последнее время. Уверен, мы закончим к следующей неделе, так ведь?
Ах, Стефан, Стефан... юноша компенсировал полное отсутствие всякого таланта умением подбирать слова таким образом, чтобы клиенты не только оставались довольными, но ещё и уходили с лучшим мнением о тебе. Без него ты уже ушла бы из профессиональной фотографии, не в силах выдержать того груза фальши и лжи, которую протеже брал на себя. Воистину, скрытое благословление.
Они продолжают о чем-то говорить, а ты отпрашиваешься на мгновение, чувствуя жжение в области лба. Это жжение не было для тебя новым ощущением, оно продолжалось уже четыре месяца, сначала раз в неделю, но в последнее время это случалось всё чаще. Оно не было видно невооруженным взглядом, не отражалось в зеркалах, но всегда безошибочно проявлялось на фотографиях - круг, в который был заключен кадр из психоделичного фильма, безумная пляска фигур и цветов. Но проходит несколько мгновений - и боль утихает, а значит и сама метка вновь скрывается в ничто.
- Благо, вы мне льстите, уверен, что мисс Линдберг имела удовольствие работать с моделями намного более смирными, - Николас смеется, и в его глазах пляшут искры, когда вы встречаетесь взглядом. - Раз уж мы закончили, госпожа Петра, быть может вы согласитесь составить мне компанию за обедом? Заодно я бы хотел вам кое-что показать, как ценительнице прекрасного.
Его лицо не менялось на фотографии старенького "Сони" ни под каким ракурсом.
Ученая
Ты проводишь пациента до двери и закрываешь дверь, выпуская на волю тяжелый вздох. С того момента, как вы с Джереми решили снять квартиру-студию, где можно было совмещать работу и повседневную жизнь, каждый день проходил рутинно. Работа, дом, прогулки, свидания... в кой-то веки ты чувствовала, что вошла в комфортный темп жизни, и постепенно воспоминания о годах, проведенных в госпитале, отступают на второй и третий план, становятся призрачными, словно ты никогда не проводила сутки в пристанище безумцев.
По крайней мере, такие мысли ты старательно прокручивала в голове, в надежде что если достаточно сильно поверить в ложь - она станет правдой. На деле же мир вокруг преобразился, пусть окружающие этого не замечали. На изуродованных краской стенах стали мелькать загадочные символы. Вещи, которые говорили некоторые пациенты приобретали смысл, идеально вписываясь в новую для тебя картину мира. Прохожие на улицах смотрели на тебя нечеловеческими глазами. В хлопках выстрелов очередной бандитской разборки угадывалась чудная мелодия, в которой скрывалось множество секретов, нужно было лишь её понять...
Сегодня твой рабочий день кончился рано и можно было расслабиться и подумать, чем заняться в течение остатка дня. Приготовить себе чего-нибудь перекусить, разобраться со счетами, предложить Джереми сходить вдвоем в кино...
Потом плавных, расслабленных мыслей прерывает писк сообщения. Номер Гловера и сперва на ум приходит мысль, что он хочет устроить очередной визит, но текст оказывается намного более тревожным: просьба встретиться через полчаса, с неким "срочным делом", которое он не может объяснить по телефону, и адрес. От этого сообщения так и исходила тревога, омывая тебя тяжелыми волнами.
Что случилось с Джеймсом теперь?
Сломленный
До недавнего времени ты не знал, что такое страх. Как и многие другие эмоции, страх был выдавлен из твоего сознания терапией и лекарствами, но теперь, без того и другого, страх вернулся. Вместе со злобой, ненавистью, удивлением и целим ворохом другие старых-новых ощущений. Свобода была опьяняюще прекрасна до того момента, когда ты потерял сознание от голода, отдав последние крохи своей еды Лоре.
Лора... она была волшебным существом, подарком от Луны, доказательством, что твоя жажда убивать может быть причиной для чего-то хорошего. Если бы ты не всадил нож одному ублюдку в затылок и не свернул бы второму шею - её бы сейчас здесь не было. Не было бы и множества других столь же невинных детей, лишенных дома, павших жертвой самых ублюдочных из человеческого рода.
Насилие не было че-то плохим. Оно было таким же инструментом, как слесарный набор. Как заткнутый за пояс нож-бабочка. Инструментом, который ты обещал Луне использовать в Её славу. А разве что-то, сделанное в Её имя, может быть плохим?
А что если может?
Вы заворачиваете за угол, переходя из тех районов Чикаго, где не смолкали рыдания бедняков и свист пуль, в места, где люди не жили и не вживали, но влачили жалкие, бессмысленные, повторяющиеся изо дня в день существования. Девочка ведет тебя со странной уверенностью, пока вы не останавливаетесь у пятиэтажного комплекса апартаментов.
- Я видела как докторша вчера заходила туда, но дверь заперта. нужен па-роль, - заговорчески шепчет она тебе и отходит в сторону. Что же, твой поиск закончился. Нужно только найти путь внутрь - или дождаться, пока Шульц выйдет сама. Не вечно же она там сидеть будет...
Отправлено
Кукла
Солнце…
Четыре месяца глубоко в утробе кошмарного чудовища. Четыре месяца подрагивающей млечной пелены перед глазами, которую невозможно ни сморгнуть, ни стереть. Четыре месяца сердца, прекращающегося биться каждый раз, когда по ту сторону двери доносился даже еле слышный шорох — потому что никто не приближался к этой двери, кроме него и его лакеев. Четыре месяца безнадёжных порывов покончить с этим, обречённых не потому, что это было невозможно — но потому, что даже теперь, даже после всех испытанных кошмаров и криков в пустоту, его страх вгрызался в него, обгладывал до белоснежного блеска жалкие кости жалкого труса, неспособного даже откусить свой язык. Четыре месяца, за которые человек низвел себя до кожаного мешка плоти и этих костей. Четыре месяца без мечтаний, желаний и порывов: лишь животный инстинкт спрятаться, заползти и забиться, впившись зубами в собственную кожу и содрав её с тела, как грязную скатерть со стола, которой теперь лишь одна дорога — на помойку. Четыре месяца хлюпающего звука, мужских стонов, шёпота и воплей, эхом отлетающих от стенок идеально гладкого черепа, из которого кто-то неспешно, десертной ложечкой, выскреб мозг.
Четыре месяца… а четыре ли? Никто не говорил. Более того — никто не спрашивал. Не нужно было. После первой, неописуемо кошмарной недели, пока он ещё пытался вести счёт времени, он уже понял смысл своего предназначения: мясная марионетка с подрезанными ниточками. Ту, первую неделю, которую он ещё не мог целиком осознать произошедшее, он пытался спрашивать, молить, кричать и сопротивляться: он не отвечал ему. Говорил, шептал, кричал и орал до саднящего горла, но не отзывался — потому что разговаривал не с ним.
После этой недели он перестал говорить. Единственной причиной, по которой он не забыл звук голоса — омерзительного, мягкого, женственного голоса, были его собственные крики и его плач.
Смятение и шок, поначалу. Когда он неподвижно лежал под этим стонущим ублюдком, с остекленевшими, блестящими от слёз глазами, не в силах даже моргнуть без усилия, одуревший от ввинчивающейся боли и укутавшего рассудок кислотного тумана морфия и других наркотиков, он пытался размышлять. Пытался думать, отследить каждый свой шаг, каждую ошибку, которая привела его к этому. Он помнил немногое — лишь леденящий, сковывающий страх сойти с ума. Его рассудок был единственным, что осталось от него — единственной спасительной ниточкой, которая робко вторила в его мыслях: он был. Там, за этой дверью, за спиной шепчущей на его ухо твари, была жизнь, которую некогда он мог называть своей. Семья, друзья, работа, увлечения.
Кэрри — милая, бедная Кэрри, ради которой он был готов умереть; какие дебаты он устраивал с нею вечерами после работы, когда они устраивались вместе на диване! Разные вещи, чудные вещи: о том, что будет испытывать человек, вмиг лишённый всех органов чувств, о том, что произошло бы, если крупный город поглотил длительный — не меньше месяца — блэкаут, какую часть своего тела они бы улучшили, окажись в их распоряжении доступ к технологиям будущего, которое в их представлении выглядело не иначе как киберпанком, о парадоксе Ришара и теоремах Геделя о неполноте — когда они пытались описать порядок и хаос их собственными терминами, энтропию и её сущность неопределённости, в которой определено лишь само наличие этой неопределённости… Они всегда беседовали друг с другом — пусть даже он никогда не мог понять её истинных чувств. Он изо всех сил пытался, надеясь, что этого было достаточно. Не было. Ричмонд — когда они увиделись в последний раз, он уже готовился покончить с собой; Рич словно почувствовал что-то тогда, замешкавшись и подняв на него неуверенный, напряжённый взгляд. Он помнил как, трясясь и обливаясь потом, чуть ли не собственной грудью прикрывал спрятавшегося в его кабинете перепуганного врача, пока внутрь пыталась ломиться объевшаяся белёны бывшая пассия последнего — у которой, ко всему прочему, каким-то дьяволом оказался припрятан в дамской сумочке Glock 18. Одним лишь чудом, не иначе, он сумел заговорить ей зубы до поры до времени; облегчение, испытанное им в момент, когда один из перепуганных пациентов набрался решимости и со стремительностью атакующей гадюки повалил вопящую девицу на пол, выбив из её наманикюренных пальчиков чёртов огнестрел, нельзя было сравнить ни с чем. Именно после этого он и сдружился с благодарным Ричмондом; некогда он думал, что не был таким уж плохим другом для него. Он был худшим. Его работа. Долги по колледжу, утомляющее, осушающее досуха обучение, напряжённая и ответственная работа — и тем не менее, он любил эту работу. «Врач от бога» — нелепый оксюморон, и пусть он не был лучшим хирургом даже в этом чёртовом городе… он был весьма неплохим, и ему нравилось заниматься тем, чем он занимался. Ребекка посмеивалась над ним, но никогда — по злому; ему казалось иногда, что она считала его чем-то вроде сына, и признаться честно, иногда она напоминала ему его мать. Он был счастлив, пока… пока он не спустился в подполье в поисках лёгких денег, и пока не расплатился за них совестью и человечностью. Человек ли он до сих пор? Интересы. Книги — преимущественно научная фантастика, и преимущественно в виде аудиокниг. В отличие от Кэрри, малость падкой на социальные сети и беседы в многообразии мессенджеров, он предпочитал фильмы и анимацию. Некоторое время увлекался германо-скандинавской мифологией, не очень глубоко, но достаточно, чтобы изрекать по памяти цитаты из «Перепалки Локи» и припоминать большую часть текстов из сборников вроде Речей Вафтруднира, Старшей и Младшей Эдды… не говоря уже даже про песнь о Нибелунгах. Всё ещё помнил, какой ступор у него вызвало первое знакомство с… интерпретацией от одной достаточно именитой компании. В этих вопросах он безбожно устарел, со слов посмеивающейся Кэрри — «иногда следовало просто отключить мозг и посмотреть неплохой фильм». Ему бы стоило отключить мозг навечно.
Это длилось… месяц, два?.. Он потерял счёт. В этой богато уставленной комнате с дорогостоящей мебелью не было ни окон, ни часов; единственным индикатором был щелчок в двери, от звука которого кровь стыла в жилах. Когда он поймал себя на том, что в голове у него не осталось мыслей, когда он первый раз сбился со счёта дней, проведённых в этом аду, когда никак не смог отвлечь внимание от отвратительной боли, ввинчивающейся в тело с каждым толчком, произошло то, чего он страшился сильнее всего — то, из-за чего его и без того кошмарные сны обрели пугающий, противоестественный поворот.
Он начал сходить с ума.
Мелочи, поначалу. Он начал забывать — от небольших деталей, вроде имени стоящей на ресепшене девушки в его госпитале и того, как выглядело его прежнее, настоящее лицо, до звучания голоса Кэрри. Этот момент, когда ловишь себя на мысли, что забываешь дневной свет, забываешь лица родных и близких, и был переломным. Момент, когда он потерял надежду и перестал барахтаться, обмякнув брошенной в вязкую топь тряпичной куклой. Ему было необходимо уцепиться за что-то, что угодно: он не мог позволить себе потерять рассудок, не мог позволить себе забыть. И посему, он уцепился за единственное, что ему оставалось — единственное, что у него было, когда песчинки его прошлой жизни высыпались меж его дрожащих пальцев.
Столько ночей он истязал себя, безуспешно силясь понять, чем же он заслужил этот ад, в который превратилось его существование. К чему идти на подобные ухищрения? Похищение, богом проклятые операции, эта комната, в которой он запомнил каждый дюйм, каждую завитушку на отвратительных обоях, каждую шероховатость на узоре прикроватного столика, каждую засечку на раме зеркала… К чему всё это, почему, почему он? Слова, которые этот ублюдок хрипел, врываясь в его накачанное наркотиками и привязанное к кровати тело, не имели никакого смысла. И тогда, он перестал искать его в них. Он стал ненавидеть.
Не та ненависть, которую принято подразумевать под этим словом. Нет, нечто глубже — нечто, извивающееся в его груди, под самой кожей — на том месте, где он увидел вспыхнувший и тут же исчезнувший странный, незнакомый символ. Ненависть, от которой кровь, что прежде стыла в жилах от щелчка в дверном замке, обращалась в пламя. Он замолк тогда — знал, что стоит ему произнести хоть слово, и он просто потеряет себя. Слёзы, рыдания, всхлипывания и болезненные стоны тогда прекратились — он молчал, уставившись в одну точку мутным от препаратов взглядом, неизменно лишь вздрагивая от омерзения, когда до его ушей доносилось слово, ставшее за эти месяцы тошнотворным: «любимая». Он ненавидел это слово, ненавидел это место, ненавидел собственное отражение, ненавидел людей с птичьими клювами, наблюдающих за его унижением и, прежде всего, ненавидел его — ненавидел всем, что осталось от разорванной души и разума. Но и эта ненависть прошла в один момент. Когда, после одного особенно кошмарного «рандеву» он безмолвно лежал, съёжившись в позе эмбриона на кровати рядом с ним — как и всегда, рухнувшим рядом с ним после того, как ублюдок кончил и уже принялся за свою безумную мантру. Он лежал, уставившись в небольшую завитушку на окованной раме напольного зеркала и сквозь пелену дурмана отстранённо жалея, что он не мог дотянуться до глотки этой твари, когда ужасное осознание сразило его, разразив электрическим разрядом от макушки до кончиков пальцев. Со рваным, всхлипывающим вдохом он оцепенел, уставившись на отражение в зеркале: хрупкая, съёжившаяся на кровати девушка взирала на него оттуда, в ужасе расширив потемневшие от боли глаза; её приоткрытые губы предательски дрожали.
Он не мог вспомнить собственное имя.
Из нагой, белой груди девушки в зеркале вырвался сдавленный, жалкий всхлип — и когда она быстро зажмурилась, мир погрузился во мрак.
Возможно, в этом кошмаре ещё было хоть какое-то милосердие. Подобие его, если быть точным: ведь, когда он распахнул глаза, он был уже не в этой кошмарной комнате. То, где он оказался… сложно было описать словами. Он очнулся на исполинском, мягком цветке с мясистыми лепестками, чем-то напоминающими человеческие губы: подслеповато, точно прозревший слепец, впервые увидевший мир, он огляделся по сторонам. Место, в котором он очутился, напоминало гилею, дождевой лес — если все растения были сшиты из плоти рукой неведомого безумца. Обтянувшая хрящи кожа была их листьями, покрытые кровавой плёнкой кости были их корой, жилами были их лианы, пульсирующая плоть — лепестками, а зубы — почками. Когда он осторожно, с опаской — точно не веря в своё счастье, не веря даже в сиюминутную надежду на свободу — попытался опуститься на землю, светлая, покрытая складками кожистая почва влажно чавкнула под его миниатюрной лодыжкой. Дряблая земля заходила ходуном, зашевелилась под ним — и медленно, лениво, складки начали собираться. Он в благоговейном ужасе уставился на жёсткие, длинные волоски, мелькнувшие перед его носом — и в следующий миг он смотрел в помутневший, раздутый и пронизанный красными капиллярами глаз, уставившийся на него в ответ из-за полуприкрытых век. Моргнув, больше от удивления, чем от чего-либо ещё, он завороженно следил за тем, как око синхронно моргнуло вслед за ним — и резко, внезапно зажмурилось, будто от пронзительной боли. От необъяснимого, неосмысленного сочувствия у него скрутило живот, засосало под ложечкой — и, когда он уже хотел протянуть ладонь в сторону странного глаза, тот распахнулся вновь. От увиденного мурашки пробежались по его коже. Из зрачка, поражённого мутной плёнкой катаракты, на него уставилась россыпь звёздного неба: густая, непроницаемая чернота, усеянная переливающимися бриллиантами драгоценных звёзд. С приоткрытым ртом он смотрел, как поверхность глазного яблока покрывалась рябью, распухала и подрагивала — пока, наконец, не лопнула с глухим, омерзительным хлопком.
Когда он очнулся в старой, ненавистной комнате, чувствуя за спиной движение и слыша хриплое, разгорячённое бормотание истязавшего его безумца, он не смог более сдерживаться, не смог держать горделивую презрительность пожиравшей его ненависти. Поджав ноги к груди, девушка в отражении зеркала глухо, сдавленно заплакала — и продолжала ещё долго после того, как он ушёл, продолжала до тех пор, пока не высохли слёзы.
Алекс. Он… Алекс. Эту малость тот ужасный мир помог ему вспомнить.
Лишь после того как он сумел повторить это, смог выбраться в этот поразительный, тошнотворный и чудесный мир, он смог уцепиться за ускользающий рассудок. Если бы не этот мир, если бы не эти сны, он сломался бы окончательно. Бескрайние пустыни, где каждой песчинкой был крошечный крабик с белоснежным панцирем, острыми клешнями цепляющийся за подошву ног с каждым шагом, пока они не начинали кровоточить; тёмные шпили, оплетённые бутонами пульсирующих стеклянных роз с бумажными стеблями, которые были исписаны выдержками из анатомических атласов; океаны крови с плавающими в них полуразложившимися трупами китов, всплывших брюхом к небу — брюхом, на котором возвышались ужасающие крепости, на которые ему было жутко даже смотреть. Этот мир был опасным и жестоким, но он был — как и был он сам, странствующий по нему всё доступное ему время, пока бесчеловечная реальность грубо не вырывала его обратно.
Теперь он сидел, поджав ноги к груди и уставившись невидящим взглядом на поднос с пустыми тарелками. Смятение, боль, страх и ненависть… было ли это всем, что осталось от него? Та путешественница… единственная живая душа, с которой ему удалось поговорить за все эти месяцы. Он почти сошёл с ума — и теперь, прокручивая в голове сказанные ею слова, он начинал колебаться. А «почти» ли?..
«Единственный шанс — вновь дождаться, пока он закончит ритуал и перенесёт вас сюда».
Он отвёл взгляд, уставившись в напольное зеркало. Оттуда на него смотрела девушка, при встрече с которой на улице у него бы спёрло дыхание: отточенные, идеальные — кукольные почти черты лица, роскошные волосы с гладкостью отлитого золота, миниатюрный, чуть вздёрнутый нос и большие, печальные глаза, в которых уже с трудом можно было разглядеть прежнюю голубизну. Тонкие руки, которыми она обнимала свои колени, едва заметно дрожали, шелковый пеньюар едва держался на её щуплых плечах — дёрни она хоть одним, и он спадёт к её бедру.
Приступ тошноты подкатил к его горлу, сдавив удушающей хваткой ледяных пальцев. Алекс медленно отвернулся. Сколько раз он смотрел в это зеркало — сколько раз пытался убедить себя, что это была лишь шкура, в которой он мог спрятаться от кошмара, происходившего с ним наяву. Те ужасы, что происходили в этой комнате, происходили с этой девушкой — не с ним. Это не могло происходить с ним, ведь так?
Встреча с той женщиной во сне, на ветке гигантского платана с алыми листьями и белой корой. Жалость и сомнение в её глазах, сказанные ею слова. «Если ты готова рискнуть остаться здесь и душой, и телом…» Он не был готов. Но, быть может, она — эта девушка, смотрящая на него из отражения — могла. Может, она была достаточно храбра — может, она была достаточно сильна. Не выглядела таковой, но может…
…нет. Его ладонь сжалась в кулак, тонкие и острые ногти впились в его ладонь. Её не существовало — как не существовало и кого-либо, кто мог ему помочь, кроме него самого. Нет, достаточно. Он даст себе клятву — себе, а не этой кукле в зеркале, плаксиво скривившейся от боли. Нет. Нет.
Сегодня это всё кончится.
Так…
Солнце. Кэрри… это имя я не забуду, даже если от меня не останется ничего.
…или…
Алекс. Меня… звали Алекс — и я был, даже если этого никто больше не помнит.
…иначе.
Сообщение отредактировал Bendy: 21 августа 2019 - 14:30
Отправлено
Наследник
Пламя заряда разгорается все сильнее и сильнее, превращая замок металлической двери в оплавленную металлическую жижу, горячими каплями падающую на бетонный пол. Ты смотришь как танцуют тысячи задорных искр, и придвигаешься ближе, завороженный танцем огня, пока коридор стал медленно наполняться белым дымом. Искры приглашают тебя присоединиться к их безумным пляскам, прожигают маленькую дыру в твоей рубашке, а дым начинает кружить голову. Это все было знакомы, до боли знакомым, и неотличимая от пламени заряда искра узнавания перерастает в ревущий пожар, из-за шипящих синих языков которого ты можешь увидеть тонкую фигуру, смеющуюся в такт разрушительного огня.
А потом шипение становится все тише и тише, пока огонь не затухает окончательно, и то что осталось от двери не отворяется с режущим по ушам скрипом.
Кукла
Дверь начинает полыхать внезапно, с неприятной смесью из треска и шипения плавящегося железа. Погруженный в свои собственные мысли, ты отшатываешься едва ли не с ужасом, который сменяется удивлением и, наконец, любопытством. Твой мучитель никогда не входил таким ярким способом, и вряд ли стал бы входить сейчас. Так неужели это - спасение, посланное свыше? Нет, такого быть не может, с чего бы так вдруг, после четырех месяцев.... Тебя ведь и не искал никто, наверное.
Наверное, это был просто сон, один из тех кошмаров, где тебя будут дразнить спасением. С тех пор как ты начал путешествовать по миру снов порой различить что было плодом твоего разума, а что - реальным миром. Часто ты думала, что находящееся по ту сторону - это реально, а пытки, которым тебя подвергали в этой коробке из золота и лжи - всего лишь плохие сны. Но нет, реальный мир всего лишь был местом хуже любого кошмара.
Со скрипом дверь отворяется, и внутрь заходит он... нет, не он. Кто-то другой. Те же темные волосы, похожие черты лица, но взгляд был абсолютно другой. Тот смотрел как блаженный, пребывающий в вечном экстазе. Глаза этого юноши выдавали нечеловеческие страдания, через которые он прошел, как и желание сделать то же самое с окружающими в стократном размере.
Хорошие люди так не смотрели.
0 пользователей, 1 гостей, 0 скрытых
