Лес окутан тьмой, сквозь крючковатые ветви не пробивается лунный свет. Тишина властвует над ним, лишь изредка, из самой глуши, доносится протяжное воронье карканье. Холодный и влажный воздух не даёт насладиться первозданным пейзажем, лишь напоминает об осени, что властвует над этой землёй. Она не ждёт гостей, и никогда не встретит их с распростёртыми объятьями. Она безжалостна к каждому, даже к тем, кто называет её домом. Она больна, и эта болезнь затронет всех, кто задержится здесь хоть немного. Лес высится со всех стороны, он не внушает страх — страх их вотчина — но тревога, цепкими пальцами забирается под кожу. Здесь нет дорог, и заплутать проще, чем найти смерть. Лишь вдалеке, где расступаются согбенные деревья, виднеются поля, заросшие сорной травой...
Поля уходят за горизонт, белёсый туман стелется у самой земли, скрывая её очертания. Ветер завывает над ухом, вторя погребальную песнь умирающему миру. Запах сухих трав вьётся в воздухе, кружа голову. Среди молочно-белой пелены проступают очертания покосившихся домишек, тронутых тленом. Люди внутри отчаянно цепляются за жизнь, но знают, что обречены. Они хранят секреты, и унесут их в могилу, не доверив незваным гостям. Они несут печать упадка, и поделятся с каждым, пусть он и не потребует вслух. Поля больше не дают всходов, принимая лишь сорные семена, вороны облюбовали последние пугала и клюют их со скрипучим карканьем; это зрелище не внушает страх — страх их второе имя — лишь навевает тоску, сжимающую сердце. Здесь нет надежды, и впасть в отчаяние проще, чем найти что-то светлое. Лишь вдалеке, в самом сердце опустевших полей, виднеются железные буквы; «Земля обетованная», гласят они, и всё больше походят на жестокую шутку...
Это было моим шансом. Другого шанса показать себя и утереть заносчивым ублюдкам, которые сидели на своих задницах уже черт знает сколько месяцев и практически не продвинулись в этом деле, у меня могло и не быть. Значит нужно было собраться с мыслями, сосредоточиться и высказать шерифу все так, чтобы у Милтона, который под строгим взором шерифа Блэка был больше похож на кусок мела, не было иного выбора, кроме как дать мне доступ к делу. И непросто доступ - но неограниченный, хотя я не сомневался, что начальник полиции будет делать все возможное, чтобы мне помешать. Он был неприятным человеком и чужаков, как и все в пэрише, любил не очень. Особенно тех, кто мог хоть немного пошатнуть его авторитет и авторитет его дружков, которые все дружно устраивали семейные сеансы сосания семьи Лорен (СССЛ, для краткости). Так что дело, даже если я его и получу в свои руки, мне предстояло не самое легкое расследование в моей жизни.
Итак, что сказать шерифу? Мои подозрения, что с болотами все было не так просто, стоило отмести сразу, вряд ли кто-то здесь был знаком с истинной картиной мира, да и никаких доказательств у меня не было. Значит, оставался второй вариант, более вероятный: "Насмешники". Доказательств было больше, мотив у них был, осталось только осмотреть места преступлений и тела убитых на предмет доказательств. Мне потребовалось всего несколько мгновений, чтобы сформулировать речь.
- Сэр, если вы позволите, у меня есть предположение, гипотеза, скажем так, - прокашлявшись, чтобы привлечь внимание, начал я. Взгляды всех присутствующих тут же обратились на меня, от чего по коже пробежались мурашки. Впрочем, птичий крик где-то на самом краю сознания вежливо напомнил мне, что я уже давно забыл о такой вещи, как страх. - Вполне возможно, что эти пропажи связаны ни с чем иным, как торговля людьми. Понимаю, на первый взгляд это звучит как безумие, особенно если речь идет не о рабстве, а о продаже органов, но мотивы определенно есть. Моя гипотеза заключается в том, что преступники воруют жителей Ханаана, и у подходящих вырезают все внутренние органы, оставляя тела валяться в болоте - там их точно не найдут достаточно долго, чтобы гниение и животные успели сделать свое дело и стереть большую часть следов. Тех же, чьи органы им могли не подойти они могли использовать в качестве рабов - или просто избавляться от трупов своих "неудачных экспериментов", в том же болоте. Учитывая, что "Насмешники" регулярно выезжают в другие области штата, я нахожу вполне вероятным, что они могут, среди прочей контрабанды, продавать людей и/или их органы на черных рынках по всей Луизиане. К сожалению, чтобы проверить мою гипотезу, сэр, - я позволил себе намек на улыбку. - Чтобы проверить это на практике мне нужен свободный доступ к материалу по делу. А у меня нет доступа к уликам вообще.
Сразу к делу, черт возьми. Никаких соплей, мазни и переминания с ноги на ногу, будто у стремящегося в туалет подростка, которого с травкой за углом школы застукал классный руководитель, принявшийся читать бесконечно долгую и нудную лекцию о вреде наркотиков. Пустые оправдания собственной беспомощности от Иисуса интересовали Серба не больше, чем самого Иисуса интересовали морально-этические аспекты закрепленного за ним бизнеса, поэтому как только длинноволосый байкер решил завести дребезжащую шарманку с нытьем и причитаниями о нелегкой доле, выпавшей на его украшенную седеющей гривой спутанных сальных волос голову, огромный амбал, окутанный табачным дымом, скривил потрескавшиеся губы и с характерным презрением сплюнул, отправляя в бурую слякоть жидкий снаряд гайморита.
К счастью, Иисус оказался достаточно смышленым, чтобы не пришлось повторять дважды: глянув на расплывающуюся в грязи слюну и заметив, что бритоголовый наёмник нахмурил брови, явно не заинтересованный в роли жилетки для плачущегося о несправедливости жизни торчка, он наконец сбросил ту пелену невидящего взгляда, с которой начал вести свой унылый треп, и в куда более деловом стиле объяснил суть предложенной работы. Пока байкер, иногда собираясь с силами и буквально качаясь из стороны в сторону, грозя шлепнуться лицом на отсыревшую почву, вел свое сбивчивое, полное пространных подробностей повествование о сути дела, Серб не сводил с него глаз, прикидывая, на какой дряни можно сторчаться до подобной немощи. В голову шли только рецепты вроде коктейля из ацетона, моющего средства для унитаза и средства от кашля, активное употребление которого превращало тебя в жертву атаки хлором, внутренности которой давно превратились в один большой химический ожог – таким дерьмом, за неимением более достойной альтернативы, баловались в Восточной Европе все, кому не лень. Здесь же, в бюрократической подпольной империи незаконной торговли целым ассортиментом наркоты разного калибра, такой вид соответствовал только с концами подсевшим на иглу дегенератам, спускавшим на новую дозу все до последнего цента.
Бритоголовый амбал хмыкнул, дослушав вымученную болтовню Иисуса и пальцами стряхнув пепел с уголька докуренной папиросы. Если догадка Серба о пристрастии байкера была верна, то прямо сейчас ему предлагал крайне сомнительную работенку с пешим путешествием в хер знает куда обуреваемый ломкой наркоман, жизнь которого висела на тонком волоске едва функционирующих органов, пока банда, частью которой он являлся, трещала по швам и находилась в настолько глубокой заднице, что о единственных источниках света там теперь слагают целые сказания. Причем задание явно немаловажное, раз Иисус, как ошпаренный, примчался сюда на своем мотоцикле, чтобы предложить его Сербу – Сербу, которого этот бандит с видом опущенного тяжелой судьбой маргинала видел всего один раз в жизни и о котором явно знал не больше, чем о песках с пляжей Майами-бич. Такие размытые формулировки и проскакивающие между строк намеки на явные дыры в повествовании подсказывали наемнику, что ввязываться в это дерьмо не просто ограничивалось фразой «там может быть небезопасно», а являлось чертовски, мать твою, идиотской затеей и явно гарантировало, что все это хреново закончится: напоминало инструктаж для солдат удачи, которых использовали в качестве мародерского пушечного мяса на улицах Эль-Кувейта, чтобы потом их было не жалко пристрелить и обвинить в зверствах иракской армии на территории оккупированной страны. Остатки интеллекта подсказывали Сербу, что нужно отцепиться от этого локомотива, набирающему скорость перед обрывом и слепо празднующему приближение таблички «ремонт дороги», если ему все еще дорога его зарубцевавшаяся шкура.
— Но на что только не пойдёшь ради бабок, да?
— Согласен, — тут же буркнул Серб таким тоном, что этот ответ был и на заданный вопрос, и на тот, ради которого Иисус вообще сюда приехал.
Он досмолил бычок, бросил его в заросли травы и зашел внутрь гаража. Пока байкер, наверняка довольный ответом амбала, благодарил небеса и сверлил спину анакима, ожидая, пока тот соберется, Серб достал большую спортивную сумку и начал копошиться, старательно пытаясь уместить в ней какой-то длинный и массивный сверток.
— Там есть контейнер, или посылку мне нужно просто сунуть между балок и молиться, чтобы её нашли? — протянул наемник, оборачиваясь к Иисусу и забрасывая за плечо лямку сумки. Ухмыляясь, он взял со столешницы грубо сделанный нож и положил его в карман телогрейки. — Заодно можешь обмолвиться со мной мнением об этих слухах – фантазия у меня небогатая, но человек я… суеверный, — амбал подошел к байкеру, взял карту и сверток, спрятав их за пазуху, после чего хлопнул ладонью по сидению мотоцикла. — Надеюсь, он выдержит двоих? Добрось меня поближе к схрону, Иисус… — Серб потер ладонью щеку, царапая её щетиной, и оскалился. — В конце концов, эта маленькая помощь мне сейчас явно в твоих интересах.
Слова человека заставили Сирену звонко рассмеяться, так что эхо её голоса зазвенело под сводами затенённой комнаты потусторонними струнами. Неон и свечи переплетались в причудливой игре света, выделяя самые необычные и таинственные углы этого места, наделяя сидящую за столом девушку ореолом странной сверхъестественной загадочности. Однако этого было недостаточно для безымянного парня, откинувшегося в мягком кресле. Его разум изнывал жаждой умирающего в пустыне, вся мишура, вся игра теней и света для него была пустой шелухой, не содержащей в себе и грамма настоящей иной действительности.
Наверное, многим молодым была знакома эта жажда. Быть кем-то необычным, видеть и быть причастным к настоящей магии, разбивающей оковы повседневности и окунающей тебя с головой в мир мечтаний и грёз, который стал настоящим, который стал ярче, чем серая реальность. Серая реальность, которая напоминала о себе даже здесь — вездесущей сыростью, холодом, который вопреки всей логике окутывал конечности, приглушённым шелестом дождя, разбивающегося по ту сторону зашторенного окна.
— Если тебя постигла проблема веры — то почему не обратиться к священнику? — Крис усмехнулась и весело сощурила синие глаза. — Вот только он предлагает только лишь верить и ничего не показывает взамен. Всё та же шарада, что и у нас, только облачённая в благочестивость. — девушка фыркнула и откинулась в своём собственном кресле назад, закидывая ногу на ногу.
— Одному из миллиона выпадает счастливый билет прикоснуться к тому, что называется другим миром. Вот только счастливчики ли они? — она понизила голос и склонила голову набок. — Каждый раз ты приходишь сюда и пытаешься искусить судьбу. А вдруг?
С каждым словом тени словно сгущались в комнате. Они оживали, подрагивали в пламени свечей и неона, пробивающегося сквозь окно. Пульсация сосудов, стон старого дерева, который извлекало из него давление необъятного океана, неодолимый ток вод мирового океана начинал скользит в каждом слове, каждом мимолётном движении Сирены. Крупицы истинной сущности прорывали маску насмешливой загадочности, уступающей место чему-то до щемящей боли в груди прекрасному…и опасному.
— Но что если это всё не просто так? — изменившимся мелодичным голосом пропела Кристина. — Что если я действительно могу стать твоим билетом? Вот только для этого ты должен прийти ко мне и повиноваться.
Уже не слова, а мелодия. Переливы песен на давно забытых языках, звуки струн старинной арфы, которые своим резонансом превращались в обыденные формулировки и понятия. Невидимые в реальности, но отражающиеся водопадами и неумолимыми волнами потоки чистой и могущественной Грезы прорывались в этот мир и устремлялись прямо в разум сидящего перед Сиреной парня, заставляя его выравняться на месте и устремить уже более осмысленный взгляд вперёд. Всё ближе к тёмной пучине, откуда доносился безжалостный и прекрасный зов.
Этим волнам невозможно было сопротивляться, невозможно было сказать «нет». Всё равно что пытаться перебороть идущее на тебя цунами, выставив перед собой зонтик. Греза содрогнулась от невыносимой мощи, обрушившейся на одного единственного человека и обрушилась на окружающее пространство, сменяя реальность и сон.
В подводных чертогах, скрытых в самых глубоких недрах Туманов, раздалась торжествующая песня Сирены, которая стала крючок за крючком вбивать в дрогнувшую действительность свои аккуратные чёрные когти. И Хищник улыбнулась вместе с ней, давая водовороту подхватить себя вместе с гостем и перенести в свои новые чертоги, ставшие частью её Логова.
И одновременно с этим водная рябь пробежалась по силуэту Кристины. Сирена сливалась с ней, даруя состояние полное единения, такой абсолютной близости, которой невозможно достигнуть в материальном мире. Мгновения блаженства, мгновения чистого экстаза.
И вот — они всё ещё в конторе, всё ещё в той самой комнате…но чем дольше падал взгляд на окружающее пространство — тем более иным оно становилось. Потолок стал выше, доски стали перемежаться с серым влажным камнем, на котором стали проступать причудливые наросты из морских моллюсков и актиний. Африканские идолы сменились загадочными фигурками морских существ — сирены, левиафаны и ещё более чудовищные вариации, порой целиком состоящие из зубов и щупалец. Вода и полумрак заполнили это место с такой лёгкостью, словно магическая контора всегда находилась в толще вод безбрежного океана.
Однако вода не тушила свечи, огонь на них превратился в мерцающие мерным бледным светом кристалы. Вода не спешила утопить смертного человека, оказавшегося в глубине грёз, лишь обтекая его и заменяя воздух, мягким бархатным касанием приветствуя званого гостя.
Но самое больше преображение произошло с самой хозяйкой этого места. Сирена была многоликой и не всегда представляла собой воплощённый глубоководный кошмар. Её мастерством были метаморфозы и чары, а потому её облик мог быть как пугающим, так и величественно-притягательным. И сейчас она предпочла явить именно вторую свою ипостась.
Она стала значительно выше, её кожа стала бледной, почти молочной, тонкая переливчатая радужная ткань была практически прозрачной и едва скрывала тело Сирены, словно воплотившее в себе идеал формы красоты. Её огненные волосы стали ещё более насыщенными и длинными, спускаясь до самых ягодиц. Только глаза остались океанами абсолютной черноты, придающие образу ауру чего-то чуждого и потустороннего.
Но разве не так должны выглядеть настоящие повелительницы глубин? Не тронутые мирским несовершенством и воплощающие в себе нечто более могущественное и загадочное, чем когда-либо сможет стать человек.
Кристина медленно опустила руки на подлокотники кораллового трона, в который превратилось её кресло и изогнула насыщенные коралловые губы в улыбке. Не насмешливой, не легкомысленной. В этой улыбке была величественность и знание самых сокровенных желаний. Сирена видела их перед собой словно на раскрытой ладони и этой улыбкой словно подталкивала отдаться им, забыть обо всём…
— Подойди ко мне…что ты видишь? — пропела она и поманила человека к себе.
Доктор Мурр, решительным шагом вошедший в длинный, отзывающийся гулким эхом коридор психиатрического крыла, вдруг застыл точно вкопанный. Глаза — чёрные глаза, в которых лихорадочно блестела граничащая с обречённостью усталость, нетерпение и слабый, подрагивающий на ветру решимости свечной огонёк опаски, подёрнулись мутной, молочной плёнкой, словно у давно издохшего животного. Этот пустой, равнодушный и вместе с тем удивлённый взгляд, какой бывает у мертвецов. С тихой, упругой пульсацией содрогнулась тонкая мембрана Предвечной грёзы, когда немолодой хирург медленно склонил голову набок, уставившись во всё и в ничего. Что-то бездумное, хищное поднималось к его глотке, пытаясь процарапать себе дорогу внутрь; тварь, с азартным нетерпением метавшаяся по его логову, застыла вместе с хищником, почувствовав ту же пульсацию. Страх старого охранника — этот тягостный, липкий кошмар, что невольно был обрушен Джеймсом на несчастного старика, что трясся от ужаса, прижав ладони к своим вискам, отозвался в грёзе тихим, вкрадчивым резонансом. Нечто было сотворено, и ныне дожидалось его вердикта.
Мягкий вздох. Режущая боль в груди. Он слишком устал. Нужна ли ему была эта погоня? Быть может, следовало понять невысказанные слова, прочитать их по жестам и взглядам — взглядам Софии перед тем, как она ушла, взглядам дочери, когда он рассказывал той о её матери, взглядам членов его выводка, когда те услышали, почему он так стремился в Ханаан. Быть может, следовало отпустить? Грёза откликнулась вкрадчивой вибрацией, когда где-то глубоко, в заброшенной, пугающе пустой клинике, стены которой отзывались на каждый царапающий пол шаг скрипом прогнившего дерева и гулким эхом, с ослепляющей яростью взревела его тварь. С лязгом обрушились задетые хвостами капельницы с кровью, антикварные канделябры под потолком один за другим с жалобным звоном битого стекла взрывались градом осколков. Вой дошёл до самой улицы, до её окрестностей; могло даже статься, что его могли услышать твари его родичей. Это не тревожило его сейчас.
Каждый хищник по-разному воспринимал тот ночной кошмар, что стал его душой. Кто-то воспринимал его своей истинной сутью, кто-то — вторым, сокрытым в тенях ликом, воплощающим худшее в каждой отдельно взятой личности. Третьи относились к своей твари с отвращением, в лучшем случае отрицанием — последний случай отчасти затрагивал и Пернатого, хоть ситуация, как всегда, была отнюдь не однозначной. Кто-то считал свою тварь бессменным союзником — таким, который поймёт и примет без каких-либо упрёков даже самое гнусное злодеяние, примет таким, каков ты есть. Каждая из этих точек зрения была верной. Вопрос восприятия, не так ли? У Джейми же, крепкое, в меру мускулистое тело которого тряслось от плохо сдерживаемой ярости и гнева, отношения с его тварью также были отнюдь не из самых простых. Насколько охочим до добычи бы не был его Кошмар, Мурр всегда старался относиться к нему с… принятием, за неимением лучшего слова. Тем же принятием, что его Тварь предоставляла ему самому — как и представленные в виде мутных порывов и желаний советы и предложения по утолению их общего голода. Это принятие повлекло перспективу сторон ленты Мёбиуса: хищник и его тварь просто находились на противоположных сторонах этой ленты.
Подвох заключался в том, что в ленте Мёбиуса была лишь одна сторона.
Подобное воззрение влекло за собой весьма очевидный недостаток в лице слишком буквального осознания себя во время пребывания в логове, в прочной, напоминавшей обгоревшую и сочащуюся кровавой смолой кору шкуре своего Кошмара. И это же воззрение повлекло то, что гнев, которым откликнулся в предвечной грёзе хищный, ужасающий Кошмар намтару, на деле был лишь угольком от погребального костра, возжжённого в рассудке самого горгоны.
Он не мог отпустить. Слишком многим было пожертвовано, слишком многое было уничтожено ради этого. Мутная плёнка околевшего трупа на глаз рассеялась, и он взглянул с необычайной ясностью. Трупа?.. Он был мёртв двадцать лет.
Сегодня он будет жить.
И это место? Он заявляет на него свои права.
Белые, гладкие стены психиатрического крыла с тихим хрустом осыпались, обнажая сокрытые под ними древние доски, испачканные в иссохшей крови и оплетённые вгрызающимся в неровную древесину ядовитым плющом, тонкий, болезненный стебель которого поддерживал увядшие, мёртвые листья и заживо гниющие цветы. Штукатурка осыпалась с потолка бурыми хлопьями, распадающимися в воздухе на частицы пыли, двери отдельных палат трескались и покрывались ржавыми, болезненно-желтоватыми пятнами коррозии. Современные лампочки дневного света с душераздирающим скрипом искажались, металл гнулся, дерево с жалобным хрустом ломалось и меняло форму.
Ничто не изменилось в реальности. Прошло лишь мгновение, не более. Но это мгновение стоило веков в предвечной грёзе; его кошмар зашевелился, лишь на миг отвлекаясь от своего голода, настороженно и с каким-то… детским любопытством. Джеймс не стал отвлекаться на то, чтобы взглянуть на грёзу её глазами и осмотреть новый чертог своего логова — не теперь. Шаг, от которого он немного пошатнулся, ещё один; потускневшие с годами глаза уставились вперед. Гнев утих столь же стремительно, как и нахлынул, но кое-что осталось. Тоска, желание и мрачная решимость.
Он должен её найти. Это всё, что Джеймс Мурр сейчас понимал.
Создан чертог: психиатрическое крыло.
Получено состояние: Одержимость.
-1 пункт временной силы воли (+3 кубика к броску).
Всего лишь водная гладь — вот истинное лицо Предвечной грёзы, их любимого дома. Она лишь отражает, но не таит в себе ничего подлинного. И отражения могут меняться вслед за мановением руки…
Своды их логовищ сотрясаются, их наполняет неведомая сила, которой они сами открыли путь. Она тоже лишь отражение чего-то, пришедшего извне. Но и отражения хватает, чтобы поселить в их сердцах это чувство, с которым сталкивается каждый, кто видел что-то поистине чужеродное.
Пол, с грохотом, расходится на части, сквозь него пробиваются массивные корни, выгрызая себе заслуженное место. Стены трещат, сквозь них протискиваются мощные стволы, мешая Тварям сделать и шаг. Потолок начинает зиять, когда его оплетают ветви, мечтающие вырваться наружу, и поглотить всё.
Мы — отражение последнего древа, слышит каждый из них шёпот, скрытый в шелесте пожелтевшей листвы. Когда-то их было много, скрежещут голые ветви. Теперь осталось одно.
Тех. инфа
Черта Улья — Заросли: Если персонаж пытается пройти сквозь заросли, он должен сделать успешный бросок Силы + Атлетики, со штрафом -1 (Прочность зарослей).
Джейми
Сплетения артерий и вен, коридоров и комнат, выстроенных из замшелого камня, что прогрызается сквозь штукатурку, осыпающуюся к ногам, словно желая выстлать ему путь. Он хочет рассечь этот змеиный клубок одним взмахом, что просвистит в оглушительной тишине, открыв ему путь в главный чертог. Там, где таится подарок судьбы, лелеемый им столько лет, подаривший ему прекрасную дочь и долгие годы беззаботного счастья. Там, где прячется его заклятый враг, предавший его в самый ответственный момент, вонзивший в спину тысячу ножей, заставлявший страдать даже от одного созерцания её безобразного лица. Там, где он поставит точку своими руками, где их история подойдёт к концу, и какой бы финал не ждал их двоих, он знает: они не будут жить долго и счастливо.
Сплетения судьбоносных нитей, он чувствует, ясно, как никогда, как кто-то дёргает за них, заставляя его плясать под чужую музыку; диссонирующую мелодию сердечного стука, протяжных стонов сладострастия, хлёстких ударов по лицу, хриплых вздохов отчаяния; в конце концов, это и есть сама жизнь. Всю жизнь он плясал до изнеможения, пока ноги не стёрлись в опилки, превратившись в два коротких обрубка, пока тело не онемело, став остовом деревянной куклы, пока разум не начал угасать, сменяясь заученными движениями, составлявшими всё его естество. Возможно, поддаться Твари, выпустить её наружу яростным всполохом, напиться свежей крови, было единственным способом стать по-настоящему свободным, вздохнуть полной грудью, впервые за столько лет, начать учиться жить, капля за каплей. Но он знает, что не обретёт подлинную свободу, пока не обрежет последние нити; они здесь, они близко, осталось совсем чуть-чуть.
Так думает он, или она? Та тварь, что крадётся по изуродованным коридорам, пульсирующим, точно трепещущая плоть. Она повторяет каждое его движение. Вторит всем его мыслям. Жаждет всего, чего жаждет он сам. Всё труднее прочертить границы, он больше не может понять, где кончается он и начинается она. Они видят мир с двух разных сторон, старый особняк, ставший домом умалишённых, сливается с его кошмарной тенью, запечатлённой на водной глади Грёзы, что расходится кругами с каждым его шагом. Однако, это лишь начало. Временная мера. Он будет счастлив лишь когда их миры станут единым и неразрывным целым.
Он слышит скрип, перестуки каблуков, чью-то тихую песню, и замирает за углом, сжимая в руках бритвенно-острый нож. Откуда он взялся? Он пытается вспомнить, но в ответ голову пронзает боль. Тварь смеётся, она хочет, чтобы это осталось их маленьким секретом. Провалы в памяти, проклятье, последнее, чего он хочет — это сойти с ума. Нет, не последнее, ещё меньше он хочет делать это холодным металлом, блестящим в свете болезненно-жёлтых ламп, вокруг которых роятся мошки. Если и отнимать жизнь — то своими руками, только так можно, своей кожей прочувствовать подлинную власть над чужой судьбой.
Он осторожно выглядывает из-за угла, отчего-то не выпуская нож из побелевших пальцев. Видит, как медсестра катит по пыльным коридором старое инвалидное кресло. Себе под нос она напевает старую колыбельную, он слышал её, ещё тогда, в прошлой жизни; быть может даже пел её сам, укачивая маленькую Николь. Она молода, слишком молода, чтобы понимать, во что ввязалась. Возможно, он пощадит её, позволив невинности цвести на развалинах гниющего мира. Возможно, оборвет её жизнь, словно цветок, и заплетёт в её волосах. Теперь, от судьбы не зависит ничего, всё решает он сам.
Он не видит фигуры, застывшей в старом кресле, лишь обрывки исхудавшего силуэта касаются его взора. Сердце наполняется гневом, он хочет сорвать все вуали, обнажив подлинную суть вещей; услышать крик медсестры, обагрить эти серые стены яркими красками. Однако, он не позволяет страстям взять над собой верх; замирает, как гранитная статуя; продолжает выжидать, не отрывая от них глаз в которых поселился лихорадочный блеск одержимости.
Медсестра разворачивает кресло, чтобы вкатить его в разинутую пасть одиночной камеры, и сердце начинает стучать так громко, что грозит выдать его. Это она, Боже, это она, столько бессонных ночей, столько мук, столько вопросов, оставшихся без ответов. Он ждал так долго ради этого сладостного мига, увидеть её, постаревшую, измученную и худую на этом протёртом кресле. Теперь, теперь остаётся лишь…
Восторг сменятся тихим отчаянием, когда он замечает её глаза. Пустые и безжизненные бусинки, глядящие в никуда. В них нет рассудка, в них нет жизни, в них нет ничего, что он мог бы назвать Софией Фортран, своей возлюбленной женой, своим заклятым врагом. Всего лишь пустая оболочка, лишённая всего, что делало её человеком. Всего лишь деревянная кукла, чей хозяин бросил её на обочине мира. Всего лишь пустая шелуха, отчего-то лелеемая добросердечными безумцами.
Она скрывается в зеве комнаты, недвижимо глядя в пустоту. Медсестра выходит наружу и скрывается в переплетениях коридоров, притворив за собой дверь, но не заперев её на ключ. Он продолжает таиться в тенях, не зная, что делать дальше.
Отчего-то, стыд пронзает его сердце. Столько усилий, столько отчаянных попыток, столько пролитой крови, всё ради… чего? Возможно, ему стоит уйти, судьба и так наказала её сильнее, чем был в силах он. Однако, он понимает, что лишь оттягивает неизбежное. Он не уйдёт пока, не попытается. Иначе, это всё равно, что поднять белый флаг, когда враг уже молит о пощаде, втоптанный в грязь.
Он проходит в её покои, бесшумно закрыв дверь за своей спиной. Она недвижимо сидит напротив большого окна; в комнате пусто, лишь кровать, куда её укладывают по ночам. Окно раскрыто настежь, холодный ветер обдувает его лицо, каркает ворон, застывший на безжизненной ветви. Ей должно быть холодно в этом тонком платье, но всем плевать. Он делает осторожный шаг, другой, третий, пока не застывает прямо за её спиной. Она не видит, она не слышит, она не ведает, что творит; никогда не ответит на его вопросы, никогда не взмолится о пощаде, никогда не плюнет ему в лицо. Вообще-то она уже мертва, быть может, он лишь сделает ей одолжение…
Тишина, нет ничего хуже этой паскудной тишины, когда взоры всех собравшихся в комнате обращены к тебе, а ведь ты уже сказал всё, что хотел. Такая тишина может свести с ума, она похожа на жестокую пытку, не запрещённую ни одной в мире конвенцией. Ты становишься похож на замаринованного циркового уродца, которого рассматривают с той стороны мутного стекла. Причудливую диковинку, сказавшую или сделавшую нечто настолько нелепое, что тебя больше нельзя считать полноправным членом общества. Нет, всё ещё хуже, нельзя считать человеком. Всё, на что ты сгодишься теперь — быть обезличенным паяцем, которому будут смеяться в спину, которого будут сторониться, наблюдая за очередной нелепой выходкой сто стороны, и которому будут пожимать руку лишь после смачного плевка на ладонь. Тишина — худшее, что может случиться в жизни, если ты ждёшь одобрения. Но Джон не ждал, он уже давно свыкся с неписанными правилами этого места, этого мира, этой жизни. Всё, что он мог теперь — хранить надежду, ускользавшую, точно крохотный огонёк догоравшей свечи…
Лица его коллег были похожи на причудливые маски, что одевают на карнавалы, в попытках скрыть своё истинное обличье. В них не было личности, лишь образы, доведённые до гротескного абсолюта в попытках занять причитающее место в обществе, жившем по старым-добрым законам дикой природы. Тем, кто отказывался играть по правилам, в нём было места, он неизменно становился изгоем, оттиснутым на обочину, всеми избегаемый и презираемый. Вот крутой парень смеряет его взглядом, скрестив руки на груди, точно уже хочет втоптать в грязь за то, что Джон посмел открыть рот. Вот шутник давится удушливым смешком, который рвётся из всех щелей, закрыв рот потной рукой. Вот суровый начальник, качает головой, глядя на Джона, как на нерадивого сынка, посмевшего открыть свой рот прежде вечно пьяного папаши. Всего лишь маски, они позволяли себе быть искренними, лишь напиваясь после тяжёлых рабочих будней. Но было и исключение, да, шерифу было плевать на все вокруг в достаточной мере, чтобы….
— Отличное предположение, — голос шерифа похож на раскат грома посреди гробовой тишины. Однако, это звучит не как одобрение, скорее насмешка над тем, кто посчитал себе умнее остальных. — Полагаю, умей вы ценить своё и чужое время, давно бы нашли неоспоримые доказательства в его пользу, -тонкие губы шерифа изгибаются в едва уловимой улыбке. Он хватает свою шляпу со стола, и поворачивается к остальным копам, не обращая на Джона никакого внимания.
Он говорит им что-то в напутствие, но Джон уже ничего не слышит. Он чувствует себя раздавленным. Похоже, всё действительно было зря, закон в Земле обетованной вставал лишь на сторону тех, в чьих жилах текла королевская кровь семьи Лорен. Всем остальным оставалось лишь довольствоваться крохами с барского стола. Либо, либо вставать на тёмную дорожку…
Шериф шагает к выходу, надевая свою иссиня-чёрную шляпу. Всего на секунду, они встречаются взглядами, и всё, что видит Джон — это бесконечный холод камня, в котором не осталось ничего человеческого. Они так похожи, так похожи.
Быть может шериф тоже замечает что-то в его глазах. Быть может, он лишь проверял его стойкость, и готовность идти до конца. А может просто играл, как хищник играет со слабой жертвой, настигая её и позволяя убежать. Как бы там ни было…
— Эй, Милтон, — кричит шериф начальнику полиции, замерев на полпути к выходу. Тот растерянно кивает, нервно теребя свои усы. — Не стой столбом, пусть парни берутся за дело, — и он кивает в сторону Джона, а затем исчезает из зала совещаний, ещё до того, как они оба поймут, что к чему. Последнее, что видит Джон — это ехидную ухмылку, застывшую на лице шерифа Блэка.
Алекс Милтон прочищает горло, заставляя копов отвлечься от болтовни, и повернуться к нему лицом.
— Ладно, коли ты сам изъявил желание, — кричит он, указывая на Джона, стоящего в противоположном концу зала, пальцем. — будешь заниматься этим делом, вместе с… — он щурится, оглядывая толпу копов. Все замирают, явно стараясь не отсвечиваться. Похоже, мало кому здесь хочется браться за безнадёжное расследование. — Вместе с офицером Бёрнсом, — заканчивает Алекс Милтон.
«Какого?» рыжеволосый Бёрнс бросает взгляд то на Милтона, то на Джона, дружки ехидно хлопают его по спине.
— Вы получаете доступ к уликам и прочему дерьму, — снова кричит начальник полиции. — Там уж сами вертитесь, как хотите, но у меня есть к тебе одна просьба, Саммер. — он пристально смотрит на Джона с явным недовольством, застывшим на худом лице. — Не вздумай поднимать округу на уши. Если я узнаю, что ты баламутишь простых людей почём зря, мигом отстраню тебя от дела.
Тех. инфа
Джон получает Состояние Сосредоточенный:
Сосредоточенный
Джон полностью сконцентрирован на расследовании и ему трудно отвлечься на что-либо другое. Персонаж получает +2 куба ко всем действиям, связанным с расследованием и -2 куба ко всем остальным действиям. Чтобы добровольно отвлечься от расследования нужно сделать успешный бросок Решительности+Самообладания Веха: персонаж продолжает заниматься расследованием вместо чего-то не менее важного, включая еду и сон. Разрешение: успешно или неудачно окончить расследование
— Нет, мы не оставляем следов, — Иисус ухмыльнулся, усаживаясь на мотоцикл с изрядно облезшей краской. Похоже, он уверился, что поймал Серба на крючок. Его это только позабавило. — там есть небольшой пятачок, ещё не ушедший под воду. Ты его сразу разглядишь, остальная церковь давно потонула в болотной жиже. В общем, где-то там положи груз, не то, чтобы ему была страшна влага, — он закряхтел, поудобней устраиваясь на пропотевшем сиденье. Со стороны дома старика Бобо послышалась возня. Похоже, его чокнутая семейка готовилась взяться за работу. Ровно как и Серб, — но если он потонет, или того хуже, его унесёт, — Иисус зацокал языком, взглянув на Серба через плечо. Тот молчаливо кивнул, и устроился позади Насмешника. Байк просел под его весом с глухим звуком, бьющим по ушам. Иисус бросил на Серба удивлённый взгляд, и тут же хохотнул. — Похоже ты здорово отожрался с нашей последней встречи, дружище…
Байк сорвался с места, разбрызгивая хлюпающую грязь во все стороны. Весь трейлерный городок был одним большим болотом, ни о каких дорогах здесь и речи не шло. Остовы ржавеющих трейлеров проносились мимо них, точно гротескные произведения современного искусства, расставленные тут и там сумасшедшим художником. Каждый пытался сделать из своего дома на колёсах нечто особенное, отражавшее его охренительно богатый внутренний мир. Ну, а за тех, кому было плевать, поработала сама луизианская природа, отпечаток которой оставался на всём вокруг: лицах дегенератов, с флагом конфедерации, выцветшим на полинявших футболках, огроменных деревьях, высившихся посреди влажной почвы, и стремившихся отобрать каждую пядь земли, занятой опустившимися людьми, даже на них самих. Серб явственно ощущал, как с каждым днём проведённым в глубинке, он меняется изнутри, всё больше становясь похожим на местных обитателей, у которых в голове не оставалось ничего кроме самых низменных мерзких и отвратительных побуждений.
Вскоре, трейлерный городок остался позади, они съехали в сторону леса по тропе, влажной после недавнего дождя. Здесь было тихо, чертовски тихо, словно сама природа замерла, выжидая, когда они потеряют бдительность, чтобы вонзить в людские спины бритвенно-острые клыки. Похоже, Иисусу эта гробовая тишина тоже была не по душе, и он начал говорить; тихо, словно боялся разбудить притаившегося рядом зверя:
— Слухами земля полнится, недаром так говорят, — он замолк, сощурив глаза, и глядя куда-то вверх, где солнце терялось среди переплетающихся крон деревянных исполинов. — Не то, чтобы я в это всё верил, но если хочешь услышать — дело твоё. Может даже пригодится, кто его знает, — Иисус хохотнул, но как-то вполсилы, как-то неискренне, словно, в глубине души и сам побаивался того, о чём намеревался поведать Сербу. — В общем, наверное ты и сам слышал о том, что люди, дескать пропадают. Всякое про это болтают, и что звери их жрут, и что маньяки в жертву приносят, и много ещё чего. Но ещё поговаривают, что виной всему болота, и что пропадают только те, кто подходит к ним слишком близко. Точно место это проклятое — я сам слышал об бабки — и все, кто ступает туда, горько за это платят. Может я и сам бы в это поверил, — он повернулся, чуть замедлив ход, чтобы взглянуть на Серба, будто хотел узнать: поверил он сам, или нет. — Вот только похищают даже тех, кто близко к болотам не подходил. Так что понимай, как хочешь.
Байк остановился, когда дебри стали ещё гуще и непролазней, а воздух — влажным и тяжёлым. Всё, что виднелось на горизонте — одни лишь деревья. Здесь они были больше, выше, раскидистей.
— Всё, дальше нельзя, — Иисус покачал головой, дыша так тяжело, словно пробежал стометровку, — можно завязнуть, или наткнуться на рейнджеров, тогда нам точно не поздоровится. Остаётся только идти на север, болота в той стороне, а церковь — чуть восточней. — он кивнул, глядя на Серба. — Удачи, дружище. Если всё пройдёт гладко — замолвлю за тебя словечко. Обещаю.
Предвечная грёза, она менялась на глазах, и на то не было воли Кристины Фальтз. Того не хотела и Сирена, её вторая ипостась, неотличимая от первой под сводами Логова, её возлюбленного дома. Однако, они обе понимали, кто стоял за переменами. Тот, чья мощь привела их на болота, а затем отпустила, не позволив ступить на запретную землю. Тот, чья воля отравляла сны людей, чьим домом была обетованная земля. Тот, кто властвовал над их жизнями, даже если они и не думали об этом знать. Предвечная грёза менялась под гнётом тех ужасов, что он вселял в людские сердца; он не умел повелевать ей, как делали самые близкие братья и сёстры Кристины, однако, его поступки влияли на неё, меняя отражение на водной глади. О, как забавно, приняв обличье королевы, Кристина перестала чувствовать себя владыкой собственной судьбы, в присутствии его тени, искажённой природой Грёзы, она вновь ощутила себя лишь пешкой на чужой шахматной доске…
Впрочем, лучше всего на свете, она умела обманывать жестокую судьбу. Делать хорошую мину при плохой игре, вот чему Кристину научили жестокие улицы, где она провела отнюдь не беззаботное детство. Взрастить в себе королеву, вот, к чему она стремилась с тех самых пор, как впервые окунулась с головой в этот причудливый океан чудовищных грёз. Она шла к этому так долго не для того, чтобы спасовать. Она ступала тропами Тёмной матери, обретая, пока ещё подобие, её величия, недоступного людям. В её жилах текла кровь, дававшая возможность каждому возвести собственный трон. Почти все, кого она встречала в своей жизни, не понимали, что они упускают, презрев исход, предначертанный им судьбой, презрев подарок Тёмной матери, отвергнув возможность, ради которой, иные, принесли бы в жертву всё. Она была не такой, Кристина была особенной, и поняла это сразу, как только обрела себя. Всё остальное: попытки понять, страх и сомнения — были лишь частью её становления. Становления королевой, ведь никто не достигает подлинного величия, не принося жертв. Теперь ей предстояло последнее испытание, только сейчас, Кристина начала это осознавать. Ей предстояло стать единственной королевой на шахматной доске, даже если по то сторону поля высился тот, кто никогда не был человеком.
Он медлит, тот, кого она привела в свои покои, тот, кому она раскрыла сокровеннейшую из тайн, и позволила коснуться её, убедившись в правдивости, а не зыбкости грёз. Он видит перед собой королеву, неприступную и холодную, быть может, в иных этот образ пробудил бы страсть, желаник завоевать её сердце, служить ей верой и правдой ради одного только взгляда. Он ищет иного, чего-то совсем другого, и Кристина не до конца понимает, чего. Она привыкла носить маски, и, быть может, лишь теперь, впервые за всю свою жизнь, позволила себе быть настоящей. Той, чей образ она носила в себе с самого рождения, но не позволяла ему раскрыться, расцвести, словно прекраснейшем из всех цветков. Теперь он раскрылся, теперь он цвёл, здесь в предвечных покоях, на самом дне самого причудливого из океанов; но был отвергнут тем, кто не понимал, чего сторонится. Она чувствует, как злоба, чернилами расползается по воде, отпугивая его ещё больше. Возможно, ей стоит преподать ему урок, позволить узреть иной лик, лик жестокой богини, не ведающей пощады. Возможно, ей стоит сделать воду чернее ночи, а затем окрасить в кроваво красный, или…
Кристина протягивает ему вторую длань, точно желая заключить в объятия. Смягчает линии, делая их тоньше, проще и понятней. Меняет тон, наполняя его теплотой, столь странной на дне океанских глубин. Она больше не неприступная королева, но это не маска, не придуманная роль, лишь ещё одна истина, более древняя, глубокая, предвечная, теперь она не просто королева, теперь она…
— Мама? — вопрошает он, точно не веря своим глазам. Он всё ещё не готов быть тем, кого она в нём узрела, но он научится, научится. Он делает шаг, осторожный и неуверенный, точно боится, что неприступная королева вернётся. Затем ещё один, твёрже, поволока сходит с его глаз, а взор обретает ясность. И ещё, он касается рук Кристины, позволяя заключить в них свои…
Дорога до больницы прошла в напряженной тишине. Бернс вел машину, пока я листал дело по пропаже рейнджера. Кенетта Бриггса нашли всего пару дней назад, но пропал он уже больше недели назад. Я сделал себе пометку следующим делом посетить место преступления и закинул папку с бумагами по делу в бардачок переднего сидения автомобиля и бросил короткий взгляд на своего вынужденного коллегу. Я не знал за что Бернс так не любил меня, может по тем же причинам, что и остальные жители Ханаана. В голову закрались подозрения, что теперь он ненавидит еще сильнее, хотя в чем моя вина, что шеф решил подгадить… нам обоим, в общем-то, оставалось для меня загадкой. Разум подсказывал, что если мне не удастся втереться в доверие невольному напарнику - это может стать большой проблемой в будущем. Не для меня самого, это меня не пугало, я больше думал о преградах в расследовании, и чем их меньше - тем мне было лучше.
Врачам достаточно было показать значок полицейского, чтобы они провели меня в морг, дали инструменты, результаты по вскрытию и отвалили. Я натчнул резиновые перчатки и посмотрел на лежащее на столе тела рейнджера. Молодой еще, ему было не больше тридцати, наверное. Хотя сложно было сказать конкретнее - время, проведенное на болоте вообще оставило его трудноузнаваемым. И все же пора было приступать к делу, перепроверяя уже однажды всерытый труп. Мне предстояло найти у него следы вырезанных человеческими инструментами органов среди той каши, что сейчас представляло его мертвое тело, и задачка обещала быть не из легких. моих обычных познаний о медицине здесь бы не хватило - и я потянулся к колодцу знаний, что собрал в себе Грифон. На миг мое восприятие заполонили обрывки чужих воспоминаний: шум больницы, запах лекарств, белые перчатки, пациент на столе, набор инструментов…
Я взялся за инструменты уже уверенней и склонился над телом. Пора бвло приступить к работе.
Вехи: 4/5
Сытость: 6/10
+3 Медицина, +1 Оккультизм на 24 часа
Воля 3/4
Улики: 1/5
Этот тихий, шипящий звук огня, потушенного ледяным потоком суровой реальности. Этот звук, раздающийся в ушах безмолвно застывшего хирурга, ни в жизнь не мог заглушить озлобленного воя его твари, в ярости мечущейся по изнаночной копии этой комнаты, незаметно для самой себя таранившей телом сухие, волокнисто-серые корни, что оплели каждый дюйм свободного пространства. Кошмар Джеймса был достаточно крепок для того, чтобы не находить затруднений в подобных неприятностях — в отличие от того факта, что его добычу увели буквально из-под его носа. В своём текущем состоянии женщина была для кошмара не полезнее трупа: каким терзаниям можно было подвергнуть того, чей рассудок ныне напоминал лишь скорбные останки былого — пыльные осколки некогда грандиозного витража, собранные работавшими здесь в тонкий узелок, ныне покоившийся на её коленях. Даже убийство не даровало бы удовлетворения твари, весьма охочей до жертв сломанных, со сломанным ли телом или рассудком. Здесь…
Здесь просто нечего было более ломать. Нечего было вырвать из её глотки, нечем было упиться из искалеченного тела, если оно переломает ей все кости, нечему было даже учить — пусть даже Кошмар был равнодушен к учению своих жертв, Джейми не был. Но теперь, глядя на светловолосый затылок ровно дышавшей скорлупки, оставшейся от его Софии, Мурр… не мог выдавить из себя ничего. Притуплённая, глухая боль, словно и не его вовсе. Он знает, что не его твари, знает; не знает, чья же тогда. Всё это время, все эти годы, проведённые в тумане непонимания, тоски и злости… даже если он отыскал её мёртвой, это не причинило бы такой же боли. Стыда.
Что с ними стало. Что стало из них? С нечитаемым, безэмоциональным выражением Джейми протянул вперёд ладонь, едва-едва касаясь подушечками пальцев её сухих, безжизненно лежащих на худых плечах волос. В его воспоминаниях они никогда не были снежно-белыми и, вопреки заблуждениям об альбиносах, отливали желтизной. Они седые теперь, а её кожа испещрена морщинами. Она никогда не была красавицей в глазах незнакомцев, но Джеймс считал её прекрасной. Быть может, из-за загнанной в самые глубины души твари, просто воплощающей всё самое отталкивающее? О, какой сладкой добычей София могла бы стать для его кошмара!
Он бы не смог. И не сможет. Будь проклята эта слабость. Он помнил.
Мягкий, добросердечный смех. Она всегда была спокойной; Джеймс был готов поклясться, что никогда не видел её повышающей голос. Или даже рассерженной. Если у них случались разногласия — у кого они не случались? — она обычно уходила. Не навсегда, конечно; просто… искала место, в котором можно было поплакать. Привычка ещё со школы, со времён до их встречи, когда её травили из-за одной только внешности. София боялась показывать слабость; боялась, что за показанную слабость её будут мучить лишь сильнее. Он потратил годы на то, чтобы она осмелилась заплакать в его присутствии.
Тонкие, бледные пальцы в его непослушных волосах. Она всегда была спокойной. Даже когда он сам в панике носился по больничному коридору когда у неё отошли воды. Тяжело дыша, дрожа от боли на родильном кресле, она всё равно оставалась спокойной. Всё будет хорошо. Всё будет хорошо. Когда ей передали Николь — здоровую, вопреки опасениям и кошмарам Джеймса, вернувшимся во время нахождения Софии на сохранении и сжирающим его по ночам — София, прижав окровавленную, кричащую от агонии рождения девочку к своей груди, заплакала. Не от боли, страха или горя на сей раз. Он был счастлив тогда.
Безмолвный, пустой взгляд. Она всегда была спокойной. И сейчас, глядя на её спокойствие, он хотел кричать.
Он помнил. Помнил, даже если это было последним, что он хотел помнить. Медленно повернулся в сторону кровати, единственного предмета мебели в этой пустой комнате, лишённой какого-либо намёка на индивидуальность владелицы. Скорлупке не нужно было большее. Серые, твёрдые и накрахмаленные простыни, шерстяное одеяло в таком же пододеяльнике, помятая подушка, которой по крайней мере пытались придать внятную форму. Безмолвно он подошёл к кровати, зная, что его жена ничего не скажет. Тварь недовольно заёрзала. Зачем тратить время на эту пустышку? Ею нельзя было насытиться. Из неё нельзя было вырвать ни терзаний, ни даже «ответов», которые Мурр столь нелепо желал получить.
Джеймс и сам не знал, зачем.
— Спокойной ночи, София.
Хриплый, каркающий голос, непривычный к разговорам. Дверь, не запертая, но лишь прикрытая, тихонько захлопнулась за его спиной. Скорлупка же осталась в своём инвалидном кресле, равнодушно уставившись в распахнутое окно. В Ханаане редко было солнце; как и сейчас, свинцовое небо было затянуто тучами. Но вряд ли она бы отреагировала даже на прямые солнечные лучи, сжигающие бледную, чувствительную кожу; как и не отреагировала на одеяло, которым её молча, скованно укрыли со спины.
Медсестра, в нетипичной для столь пугающе тихого места панике пробежавшая вниз по коридору, затормозила на ходу, удивлённо уставившись на бредущего по психиатрическому крылу нового хирурга. Она что-то сказала ему — наверняка спрашивая, как он оказался здесь. Или прося покинуть это место. Мурр молча подчинился; когда он вышел, дрожащего от ужаса охранника уже не было в том углу; лишь перевёрнутый набок стул, с которого он рухнул на пол в страхе, так и остался лежать возле двери. С тихим стуком ключи отделения упали за сидением на каменный пол некогда наверняка роскошного особняка.
«Так тихо, — подумал Джеймс, спускаясь по лестнице с этажа психиатрического крыла. Эхо воплей безумцев, заглушаемое на уровне подсознания, было пустым звуком. Он слышал, но не слушал. — Так тихо».
Тусклые лампы светили под потолком, вокруг них роились мошки, нарезая круги, в пустой надежде приблизиться к ложному солнцу. Те, кому хватало храбрости, коснуться раскалённого стекла, падали вниз, обожжённые нестерпимым жаром. Падали на холодный каменный пол, прямо к ногам Джона. Он сглотнул слюну, в горле пересохло. У него под ногами валялось уже с десяток мёртвых мошек, настоящий могильник, не только для людей.
Подслеповатый старик, назвавшийся патологоанатомом возился с бумагами за крохотным столиком, поставленным в углу морга. Похоже, бюрократия пустила корни везде, сковав Ханаан по рукам и ногам. Джон и сам не мог сделать и шага, не отразив его в одном из бесконечных отчётов. Одного взгляда на бумажные листы хватало, чтобы у него начинала кружиться голова.
О такой ли работе он мечтал всю свою жизнь? Нет, определёно не такой. Возможно, именно поэтому он оставил работу копом несколько лет назад. Впрочем, даже там бумажная работа не была такой всеобъемлющей.
Старик подал голос, прося его подойти ближе, клокочущий, скрежещущий и хриплый; казалось, он мог в любую секунду испустить последний вздох, но отчего-то продолжал цепляться за осколки былых времён. Словно верил, что если он продолжит горбатиться на работе, то сможет оттянуть отпущенный ему срок. Жалкое зрелище, Джон не хотел бы стать таким. Никто не хотел. Но все были обречены пройти полный круг: от первого крика до последнего вздоха. Единственный способ избежать этой участи неизбежно превращал тебя в монстра, далёкого от всего человеческого…
Джон глядел помещение перед тем, как шагнуть к столу, накрытому окровавленной простынёй. Оно больше походило на старый погреб, чем на типичный морг, не хватало только бочек с вином. Трупы хранили в морозильниках, кое-как вмонтированных в толстые стены, вскрывали тут же, и, судя по немногочисленным инструментам, без лишнего энтузиазма.
Он взглянул на отчёт, протянутый трясущейся рукой старика: предположительно, причиной смерти, стали множественные колото-резаные раны. Точно установить это было невозможно, тело рейнджера Бриггса нашли его коллеги по работе через три дня после пропажи. К тому времени, его успели обглодать дикие животные. В это время годы они были особенно голодны.
Однако, ни в одном из отчётов не были ни слова о внутренних органах. Джон и сам не очень-то верил в версию, которой поделился с коллегами и шерифом, нони одну догадку не стоило безнадёжно отбрасывать в сторону, пока он не нашёл улики. В конце концов, местные мясники могли проглядеть даже дыру в собственном животе.
Снарядившись, и крепко взявшись за скальпель, он попросил старика убрать простынь с тела, и едва не поморщился, когда его глазам открылся изуродованный труп. От него здорово несло, и даже приблизиться к телу для того, чтобы сделать первый надрез поверх кривых стяжков стало тем ещё испытанием. Но Джон был готов пойти на всё, чтобы докопаться до истины.
Нет, до его органов пыталось добраться зверьё, отрывая плоть кусками, но убийцам не было до них никакого дела. Они полосовали Бриггса без всякой жалости, если не к нему самому, то хотя бы ценному грузу внутри. Всё, что им было нужно — оборвать его жизнь.
Судя по количеству ран, и тому, как они отличались, убийца был не один, несколько человек, вооружённых разномастным холодным оружием. Вряд ли профессионалы, скорее любители. Но сильные, по крайней мере кто-то из них, явно отличался отличной физической подготовкой.
При всей их суровости, сами раны выглядели странно, точно Бриггс успел отлежаться несколько дней после нападения перед тем, как отдать концы. Но это было невозможно, учитывая отчёты и следы разложения. Разве что…
Одна рана, раскроившая шею, отличалась от других, она было свежей, чёткой и выверенной, точно её нанесли, когда Бриггс уже не сопротивлялся. Это был символический жест, почти ритуальный, рейнджер и так был не жилец, но убийца добил его, перерезав горло, словно хотел засвидетельствовать своё превосходство.
В ране что-то блестнуло, Джону понадобилась лупа, чтобы разглядеть крохотную частицу металла, оставшуюся после пореза на шее. Странная догадка посетила его, и он судорожно потребовал от старика, стоявшего чуть поодаль с пустым выражением лица, чтобы тот провёл анализ. Сам Джон погрузился в воспоминания, слухи, что он слышал об этих убийствах ещё до того, как ступил на Землю обетованную, не могло же быть, чтобы…
«Серебро» холодно объявил старик спустя несколько томительных минут.
Ну конечно, горькая ухмылка выползла на лицо Джона.
Чары оплетают, а медленно, но неумолимо затягивают в тёмные и холодные глубины океана. Как много моряков повторяли раз за разом завязавшийся ещё на заре времён танец соблазна, желания и смерти. Смерть и распад поджидал всех и каждого, кто очаровывался неземным и чуждым, кто верил в иллюзии и кто позволял этим иллюзиям затмить реальность. Сирены учили этому едва первые племена стали расселяться у рек, озёр, морей и океанов. Их урок был тонким и почти что неуловимым, он не воплощал в себе оживший ужас других собратьев, которые простые умы сразу могли отнести к чему-то вселяющему страх. Они не преследовали путников ночью в лесу, не сковывали души кровожадным воем, не оставляли после себя растерзанные трупы и разлагающие плоть болезни.
Нет, они были куда тоньше и незаметней. Они оставляли после себя лишь предрассветную тишину и спокойствие бесконечной глади воды, которую постепенно заволакивали туманы печали и боли утраты, мука ожидания и неизвестности. Искушённые и растворившиеся в глубинах не поднимались со дна чтобы развеять тревогу и принести приятные воспоминания о канувшей в Лету любви — они оставались в тёмных пучинах навсегда.
Но это было лишь частью мифа, частью легенды, которая отпечатывалась в голове людей, которые хотели верить в существование монстров и чудовищ. Которые хотели видеть демонов где угодно, но не в самих себе. Правда же заключалась в том, что Сирены жили среди людей, они всегда были рядом. Были такими же разными как дети человечески, с такими же различными страстями и желаниями. В их сердцах билась не одна лишь жестокость и извращённость. Они могли так же ненавидеть и любить, мечтать и разочаровываться.
Тот, кто смотрел на Хищника и видел лишь монстра был лишь узником своих предрассудков и неспособности смотреть глубже фасада.
Да, этот человек шёл ко дну, касаясь рук Сирены и раскрывая перед ней своё сердце. Но воды не заставляли его задыхаться, давление не разможжило его кости, а холод бездны не выдавил из него последние крупицы жизни, оставив растворяться кровь в тёмной воде. Лишь мягкий бархат струился по его коже, обволакивая нежной пеленой, а глубины раскрывались перед ним своим радушием и богатством. Лилит была матерью всех сверхъестественных существ и воплощала в себе безраздельную любовь и заботу о своих Детях. Кристина ощущала это в каждом биении собственного сердца, в каждой части своего подводного логова. Её любовь питала и оберегала даже тогда, когда они покинули её лоно на заре времён.
Быть может, ей самой предстоит стать воплощением самой Тёмной Матери? Не к этом ли Кристина стремилась все эти годы, слушая отзвуки Её голоса в своих снах?
— Иди ко мне, моё дитя. — нежно пропела Сирена и это было одним из самых прекрасных звуков, который когда-либо сможет услышать человеческое ухо. — Ты нашёл свою гавань, позволь же мне направить тебя прочь из той трясины, которой была твоя жизнь.
Мягкие прикосновения бледных ладоней и тёплые объятия, прижавшие человека к груди в жесте заботы и защиты. Кристина буквально ощущала кожей эту бурю эмоций, что ожила от её симбиоза с Сиреной. Яркие, надрывные, всеохватывающие…
— Ты был сам отмечен Тёмной Матерью, осколком её наследия. Он тянется к нам как ребёнок тянется к матери, он желает свободы, роста, единения… — тонкие пальцы Сирены зарылись в шевелюру парня, мягко поглаживая его как любимого первенца. — Я могу дать тебе цель, я могу дать тебе вкус настоящей жизни по ту сторону зазеркалья. Но тебе придётся стать сильным и храбрым. Я верю в тебя. Тёмная Мать смотрит за всеми нами.
Шёпот струился тихим и интимным ручейком из слов, делая эти объятья, эти прикосновения всем, что может иметь значение. Словно под сердцем у любящей матери, словно возвращая в то самое первородное состояние, когда тёплые воды защищали от мира по ту сторону.
Это был, определенно, прорыв в деле. Такая мелочь указывала на намного большее, чем я мог ожидать до этого. Разумеется. во многом из-за слухов о смерти необычных существ я и приехал в Ханаан, но теперь эти опасения подтвердились. Что делало преступников в разы опаснее чем я думал ранее. Впрочем, тем интереснее обещало быть дальнейшее расследование. Что, пожалуй, поднимало вопрос о том, насколько я разумен, если собираюсь преследовать кого-то кто убивал оборотней без особых проблем, не имея при этом впечатляющих боевых навыков, с рисками самому стать жертвой. И все ради... пожалуй, ради сохранности "братьев" и "сестер" в том числе. Но в основном потому что я был не столь далек от наркомана. который гонится за новой дозой. Разве что я при этом приносил пользу обществу. Хотелось бы верить.
Убрав кусочек серебра в пакетик для улик, я поблагодарил старого патологоанатома за его содействие расследованию и поднялся наверх, где меня ждал мой напарник, который не особо стремился помогать мне в расследовании. Я не собирался его винить. Я собирался добиться того, чтобы он захотел содействовать мне в расследовании. И это была проблема, которую нужно было решать прямо здесь и сейчас, пока из-за Бёрнса не пострадало продвижение дела.
Мы сели в машину и двигатель, чихнув, завелся. Автомобиль тронулся с места, а меня на миг пошатнуло от ощущения тревоги. Не моего, но тревоги Грифона, что беспокойно бродил по Логову, находясь в состоянии между голодом и сытостью. Но это было не обычное волнение зверя в таком состоянии - что-то было не так. Я сделал вид, что рассматриваю бумаги, а сам перенес свой разум в Логово, соединяясь с несущим возмездие птицельвом - и понял в чем была причина - внутренний двор тюрьмы был покрыт корнями, из которых росли толстые стволы деревьев. Чуждый голос эхом отражался от стен тюрьмы... нет, он был лишь в моем разуме. Чужая сила, невероятно мощная, заявила свои права на мою территорию. И все мое недовольство ни чем бы тут не помогло. Оставалось лишь гадать - не то же ли это существо, что так безжалостно разделывалось с более слабыми? Этот вопрос оставался без ответа.
Пару минут мы ехали в молчании. Я сделал последнюю на данный момент пометку в своих записях по делу и закрыл его, как раз вовремя - машина подскочила на очередной кочке. Было бы жаль испортить целый лист бумаги, на который было старательно занесено все то немногое, что удалось разузнать после посещения морга. Разумеется, я держал ещё один лист, который не собирался предоставлять в материалах по делу - о том, что мне удалось понять на самом деле. Эти документы попадут лишь в стопку моих бумаг в трейлере, пополнив и без того обширный список как мистических, так и не очень нарушений закона на просторах самой свободной страны в мире.
Я бросил взгляд на Бернса, который все ещё выглядел крайне мрачным, и подавил в себе желание покашлять в кулак для привлечения внимания.
- Знаешь, то что убийца или убийцы использовали оружие с элементами серебра - это очень интересная деталь. Вероятно, моя теория не была верна и это таки могли быть культисты, о которых так много шепчут местные. Разумеется, особых доказательств у нас нет, но серебро смотрится как минимум странно. Кто, кроме помешанных фанатиков, будет убивать человека при помощи дорого серебра?
Бернс закатил глаза, и нашу машину здорово трухануло, заставив его резко расстаться с гримасой и вцепиться в руль крепче прежнего. Он был гораздо моложе меня, вряд ли офицеру Бёрнсу было хотя бы тридцать, но в нём не было ни капли того идеализма, свойственного горячим и юным сердцам. Куда больше он напоминал одного из тех старых копов, которым плевать на всё, ведь они мечтали только об одном - поскорее уйти на пенсию, и просиживать штаны в уютном домике, лишь изредка выбираясь из него, чтобы поиграть в гольф на выходных.
- Слушай, ты правда думаешь, что мне не насрать? - спросил Бёрнс предельно будничным тоном. - Это дело - грёбанная куча дерьма, которую тебе поручили, чтобы ты не мозолил глаза. И если ты думаешь, что я скажу спасибо за то, что вынужден таскаться за тобой по пятам, как педиковатый дружок, то ты сильно ошибаешься, - слова офицера заставили меня задуматься. Он и правда был словно один из старших детективов, которые повидали в своей жизни столько дерьма, что им хватило на две жизни вперед. Но Бёрнс работал всего три года и не видел десятой части от того, что за свою карьеру повидал я. Именно это и могло послужить аргументом:
- Не рассказывай мне про дела, похожие на кучи дерьма, - не дернув и бровью ответил я. - Я работаю детективом уже около двух десятков лет и прекрасно знаю, когда за дело не стоит даже браться, а когда явно есть зацепки, которые приведу разговоры. И к тому же, - постарался сесть поудобнее и, после некоторой возни, мне это удалось. - Когда - когда, а не если - мы распутаем этот клубок тайн и секретов, это может улучшить положение для всего отделения, и для нас с тобой. Может даже повысят. Ну, тебя, - я бросил косой взгляд на Бернса, который явно был не впечатлен такой перспективой. Из груди вырвался тяжкий вздох, но я продолжил. - К тому же, давай рассуждать логически. Месяц назад он похитил школьницу, неделю назад - рейнджера. Где гарантия, что через неделю в болоте не найдут тебя, меня, или членов твоей семьи? Если ты поможешь мне с расследованием, в выигрыше будут все: ты обезопасишь себя и своих близких, а весь город наконец выдохнет спокойно и перестанет ныть об этих пропажах, шефу перестанет проедать плешь шериф, а я наконец сделаю хоть что-то полезное. Но что самое важное, это что тебе не придется терпеть мое общество, и чем быстрее мы закончим - тем меньше времени проведем вместе. . Так что давай ты подсобишь в расследовании, а потом разойдемся, как в море корабли. Идет? - я выдохнул и пожалел, что под рукой нет бутылки воды после второго почти монолога за утро.
После тирады наступило мгновение, когда в салоне полицейской машины повисла тишина. Она была не столь неприятной, как тогда, в участке, когда на меня смотрели десятки глаз, не зная, рассмеяться им, покрутить пальцем у виска, или кивнуть с довольным видом. Тут была лишь пара глаз офицера Бёрнса, устремлённая на дорогу, перетянутую утренним туманом. Он нахмурился, точно страдал от сильно головной боли, или услышал нечто настолько невразумительное, что не находил сил даже на то, чтобы спросить у собеседника: "Боже, что за хрень ты несёшь?" А возможно он просто думал, и мыслительный процесс, не ограниченный размышлениями над тем, как удовлетворить самые примитивные потребности, заставлял Бёрнса прикладывать все возможные усилия...
- Ладно, - послышался, наконец, его голос, насквозь пропитанный недовольством, но всё же чуть более спокойный. - Скажу прямо, мне всё ещё не нравятся, когда люди со стороны приходят ко мне домой, начинают лезть не в свои дела, и делать вид, что знают, как всем будет лучше. Но, наверное, с этим дерьмом, и вправду, пора кончать. И чем быстрее мы это сделаем, тем будет лучше. Особенно, если ты правда знаешь, что делать, - Бёрнс наконец-то взглянул перевел взгляд с дороги на моё лицо, в его голубых глазах явно не отражалось большой любви или даже уважения, но определённо появилась толика доверия.
***
У меня не ушло много времени на то чтобы составить запрос о рейнджере-проводнике, который мог бы провести нас на место преступления. Но такова была система, что прежде чем на этот запрос ответят, бумага пройдет через девять кругов бюрократического ада. Так что я был свободен, как минимум до завтра, если не дольше. А значит, я мог заняться другими делами. Например, порыться в обычно редко посещаемом архиве полицейского участка в поисках бумаг про давние пропажи на болотах. А заодно почитать про старые и нераскрытые преступления...
Холодный серый цвет, широкими мазками, окрасил мир вокруг. Он пришёл на смену ярким брызгам одержимости, что облезли с безжизненного остова бытия, точно масляные краски со старого полотна. Остался только серый, он застилал глаза пеленой слепого отчаяния, лишавшей жизнь последних капель смысла. Теперь, у него не осталось ничего, только эта серая пустота, расползающаяся где-то в груди. Точно сотни белёсых личинок, заживо пожирали его изнутри, отбирая всё, ради чего он продолжал цепляться за жизнь. Личинки; теперь он сам был лишь жадным опарышем, бесцельно глодавшем кости догнивающего мира. Он не превратится в нечто большее, даже его если сожрёт самого себя, сожрёт всё. Так и останется уродливой тварью, живущей одним днём, чтобы быть брезгливо раздавленной чьей-то тяжёлой рукой. Похоже, лучшее, что он может сделать — стать таким же холодным, серым и безжизненным, как мир вокруг.
Взгляд падает на острый скальпель, что бесцельно сжимает онемевшая рука. Он поблёскивает в безжизненном свете ламп, точно маня его сделать один единственный взмах. Огласить мёртвую тишину надсадно смеющимся свистом. Высечь на зарубцевавшейся плоти свою последнюю строфу. Окрасить этот невозможно серый мир в яркие цвета, пусть и в самый последний раз; пусть цветут кровавые цветы на стенах и халатах; пусть истошно вопят медсёстры, срывая голос и лопая перепонки, пусть погаснут все возможные огни, но лишь когда закончится le carnaval.
Ступени похожи на путь, ведущий по ту сторону жизни и смерти. Ему приходится мёртвой хваткой вцепиться в белокаменные перила, чтобы не оборвать свой путь раньше намеченного срока. Они вылеплены в форме весенних цветах, но их уже коснулся тлен и упадок, а давно высохшую кровь не в силах вымыть из глубоких трещин ничто на свете. Одна судьба ждёт каждую в мире жизнь, она обернётся серым прахом, полным тоски и скорби, но можно умирать, считая дни до окончания страданий, в муках и слезах. А можно обернуть кончину в яркий пир: крики, цвета и краски, le carnaval. Ах, если бы не Твари завывания, он бы не смог сдержаться, как не смогли они.
Ступая среди серых силуэтов, обряженных в причудливые одеяния — отчего он до сих пор не снял с себя этот белёсый саван? — он чувствует присутствия других. Вдали, там, где пируют нескованные плотью, но всё же здесь, так близко и так далеко. Обречены они скитаться по серым залам дома своего, улыбки их окрашены кроваво-красным, как залитые кровью руки — последнее напоминание о ярком празднике, le carnaval. Они пируют до скончания веков, ведь отреклись от приговора хмурой смерти, избрав вместо неё прелестный праздник криков и цветов. Он, краем глаза, видит силуэты, подёрнутые алым. Слышит смех, подначивания, мольбы. Они зовут его: «О Джеймс, пойдём же с нами!, ах если бы не Твари завывания…
Хмурый серый цвет, он снова возвращается, сменяя яркие потёки на переферии зрения. Снова, оплетённый паутиной отчаяния, он чувствует себя лишь игрушкой в руках судьбы. Не сумев оборвать её нити, он лишь запутался в них, связав себя по рукам и ногам. Словно младенец, теперь он вынужден следовать предначертанным путём, и не в силах предпочесть ему даже сладкое забытьё смерти. Он слышит своё имя, словно кто-то зовёт его сквозь толщу воды, чувствует тычок в плечо, точно оно онемело многие годы назад, и лишь стиснув зубы до хруста, ему удаётся, ненадолго, выбраться из холодного серого омута…
Скорая привезла чьё-то окровавленное тело, в холле старого особняка царит суматоха, им срочно нужны рабочие руки, а он… он…
Тех. инфа
Решительность + Самообладание на то, чтобы обуздать чувства и быть в состоянии отработать этот день
Тёмная мать, всё их наследие восходило к этой загадочной фигуре. Она была непохожа на прочих богов, которым возносили хвалы, слёзно молили о помощи, или приносили кровавые жертвы. Ибо она существовала. Лишь избранным Тёмная мать являла один из множества ликов, но каждый из детей, ступавших её путями, мог ощутить её зыбкое присутствие. Прямо здесь, в безбрежных водах Предвечной грёзы, где грань между явью и сном была тонка, как никогда. Иные говорили, Тёмная мать и была Предвечной грёзой, растворённая в безбрежных водах, она пронизывала каждый из возможных миров, и неустанно вела своих детей по единственно верному пути. Ах, если бы они внимали её знакам.
Тёмная мать, она была путеводной звездой для каждого, в чих жилах текла её кровь. Лишь следуя её учению, сиротливые дети Тёмной матери, могли занять положенное место в этом жестоком и неприветливом мире. Выше людей, что были лишь овцами перед лицом прирождённых волков. Выше диких зверей, что были лишь отражением одной из граней их первозданной мощи. Те, кто противились её воле, неизбежно терялись, становясь блудными сыновьями, обречёнными на горькое осознание своей неправоты. Одни продолжали мнить себя людьми, что никогда не примут их, будут бояться и презирать до скончания веков. Вторые, с головой, погружались в омут первобытного неистовства, отвергая разум в пользу звериных инстинктов, становясь не в силах внимать учению Тёмной матери, и нести его роду людскому. Тёмная мать была готова принять в своё лоно каждого из блудных сыновей, кто был готов, вновь, обратить к ней свой взор; но куда чаще, точку в их мрачных историях, ставила закономерная смерть.
Тёмная мать, она была величайшим примером для подражания, но лишь единицы были в силах понять, что значит уподобиться её предвечному величию, не потеряв себя, и не став бездушной подделкой, лишённой глубинной сути. Одной из них стала Кристина Фальтз, она лишь начинала свой путь к постижению множества ликов Тёмной матери. Однако, каждый шаг по этому длинному пути, приближавший её к исполнению предначертанной роли, дарил Кристине немыслимое наслаждение. Она чувствовала, что всё идёт, как и было задумано, но лишь потому что она хотела того сама. Тёмная мать могла помочь каждому из своих детей, но никогда не делала этого против их воли; всё всегда начиналось с них самих: с их просьб, вопросов, желаний.
Он попросил её, и только тогда Кристина отворила врата, ведущие в самое сердце её предвечного царства. Только тогда, она показала ему изнанку мироздания, где не было места для сладкой лжи, дававшей право на крепкий сон и беззаботную жизнь. Только тогда, она открыла ему вожделенную правду, что был не в силах сделать никто на свете, кроме неё. Кристина следовала тропами Тёмной матери, уподобляясь ей, чтобы постичь себя.
— Там, на болотах, я слышал о Тёмном отце, — раздался голос парня вслед за сдавленным смехом. Он точно не мог поверить, что это не сон, но и не хотел, чтобы он кончался, — но я не видел его. Теперь я вижу, совсем другое, но я вижу. Всё, что угодно, только бы это было взаправду, всё, что угодно…
Тёмная мать взирала на них из глубин Предвечной грёзы.
Архивы, стоит ступить на порог комнаты, битком набитой стеллажами и документами, как в воздух поднимается пыль. Пылинки пляшут под светом одинокой лампочки, висящей под потолком на переплетениях оголённых проводов, готовых оборваться в любую секунду. Тяжело дышать, воздух сухой и спёртый, точно в одиночной камере, куда заключают тех, кому вынесен смертный приговор; не хватает только рисунков на стенах, от отчаяния выведенных кровью и калом, вместо них здесь старые выцветшие обои, различить рисунок которых уже не получится. Трудно протиснуться между рядами прогнивших стеллажей, точно позаимствованных из какой-то библиотеке; двое рискуют не разминуться здесь никогда, превратившись в пару скелетов, что станут достойным украшением этого, и без того, мёртвого места. Славно, что в этот хмурый день не нашлось никого столь же безумного и отчаянного, сколь и Джон.
Старые пожелтевшие бумаги грозят рассыпаться в прах, стоит коснуться их рукой. Старые, позабытые всеми дела, теряются среди непронумерованных бумажных кип, оттеснённых на самые задворки бесконечных полок. Старые истории, запечатлённые сухим и формальным языке печатной машинки; они проходят сквозь десятилетия оставаясь прежними: меняются детали, суть же — никогда.
Спустя полчаса собачьей работы под тусклым светом одинокой лампочки, буквы перед глазами Джона начинают плыть, заволоченные пеленой. Спустя час проведённый в позе эмбриона между стеллажами, ноющей болью, даёт о себе знать спина. Спустя два часа напряжённых раздумий, голова взрывается, моля его поскорее выбраться на свежий воздух.
Однако, Джон знал, что не сдастся, пока не докопается до истины.
Самые старые записи датировались началом XX века, это были обрывочные бумаги, тронутые временем, разобрать которые было непросто. Однако, судя по почерпнутым из них сведениям, вопреки всем бедам, что обрушились на этот загадочный край после отмены рабства, Земля обетованная жила спокойно. Никаких намёков на беды маленьких городков, осаждаемых их жестокой роднёй: вампирами, что брали кровавый оброк, подменышами, что заигрывались, становясь похожи на своих жестоких похитителей, одичавшими оборотнями, отказывавшимися признавать своё родство с человечеством. Только люди и их беды.
Однако, была одна деталь, отчего-то привлёкшая внимание Джона и выбивавшаяся из идиллиистической картины. Пятеро детей пропали в канун Рождества 1935 года; самому старшему из них не было и двенадцати. В их убийстве обвинили пьяницу конюха, в сарае которого нашли окровавленную одежду одного из пропавших детей, а затем ему вынесли смертный приговор. Всё можно было бы списать на сумасшедшего маньяка, если бы преступление не повторилось в 1965 году. Всё те же пять детей, всё то же рождество; совпадение, подражатель, или нечто совсем иное, выяснить было невозможно; страницы этого старого дела потерялись в бездне бумаг.
В остальном, складывалось отчётливое впечатление, что загадочные происшествия избегали Землю обетованную вплоть до середины XX века, или же кто-то старательно вымарывал их из истории.
А затем понеслось: уже в шестидесятых, в Земле обетованной начинаются странности; ничего из того, что нельзя было бы списать на проделки их братьев и сестёр, но занятным кажется сам факт того, что они появились здесь после стольких лет затишья.
В тех же шестидестых, Джон замечает первые дела о пропавших без вести; они исчезают в лесах, на полях и болотах, пропадает пара людей в год, не больше, всё списывают на разгулявшихся зверей, которых предписывают методично отстреливать, но трупы пропавших не находят никогда. Трудно сказать, есть ли связь между тем, что происходит сейчас и тогда, слишком мало случаев, но всё же Джон решает сделать для себя пометку.
Время идёт, и с каждым годом число пропавших без вести становится всё больше. В семидесятые их всё ещё слишком мало, и пропажи списывают на разрозненные происшествия. В восьмидесятые людей охватывает тревога, появляются рейнджеры, которые следят за лесами, и отстреливают разбушевавшихся зверей. В девяностым официальным версиям уже никто не верит, но людская паника быстро сменяются смирением смертельно больного.
Те, кто исчезали в былые годы, делали это бесследно. Трупов не было вплоть до конца восьмидесятых. Именно тогда рейнджеры начали находить первые тела недавно пропавших в самом сердце густых лесов, а среди людей пошла молва о кровавых жертвоприношениях.
Сквозь кожу прохудившихся армейских ботинков, подошва которых уже неприлично долгое время держалась исключительно на соплях и тонком слое наиритового клея, просачивалась вездесущая промозглая влага, сдавленно хлюпая с каждым новым шагом Серба на этой проклятой земле. Влажные сучья, покрытые облезлой корой и налипшей на них плесенью зеленого мха, надрывно хрустели под тяжелой, грузной фигурой амбала, словно отсыревшие кости земли, треск которых лишь претворял грядущее вступление макабрической пляски изувеченых кадавров, воскресших здесь, среди буйвища кривых деревянных надгробий. Каждый новый шаг бритоголового наёмника оставлял на грязной почве глубокий рифленый рисунок, который спустя несколько мгновений заполнялся выдавленной из недр затхлой жидкостью – будто незримая тьма этих богом забытых мест преследовала амбала прямо по его следам, наступая на пятки и бессознательно загоняя в жуткое логово старого, поселившегося на погосте искореженных голых стволов и палой листвы, чудовища.
Серб поморщился и стер брызги дождевых капель с лица, когда задетая ветка чуть не хлестнула ему по щеке, промахнувшись буквально на несколько дюймов: дебри лысого леса, опустошенного суровой поступью осени, действительно становились все гуще с каждым пройденным ярдом, норовя если не оставить царапину или кровоподтек, то хотя бы смачно плюнуть в физиономию анакима осевшей здесь влагой. Задернутый пеленой газообразной испарины воздух сгущался, играя пятьюдесятью оттенками безысходной серости падающего меж голых вершин унылого света. Застывшая хмарь переливалась в этих безжизненных лучах и своими переливами резала зрение не хуже заточенного лезвия бритвы, заставляя амбала часто моргать слезящимися от неестественной боли глазами. Под веки будто заползала ржавая колючая проволока, и с каждым шагом, с каждым новым футом она впивалась в глазное яблоко все сильнее – как длинный уродливый паразит, прогрызающий спелый плод и делающий его червивым.
Эта земля ослепляла его, будто считая недостойным того, чтобы он позволял себе на неё смотреть. Она была одновременно и дрянной стервозной сукой за стойкой бара, надменно потягивающей очередную, купленную грошовым разменным обожателем текилу со льдом, и давящей одним лишь взглядом скрюченной ведьмой, желавшей выклевать зрение заползшего в её когтистые лапы путника ради богопротивного ритуала – впрочем, для Серба, имевшего специфический опыт фронтового перепихона с отборными видами шлюх, между этими двумя определениями женщины не было никакой разницы.
В обритой голове наёмника, утомленного ноющей болью в висках и режущими глаза едкими отсветами, крутились слова Иисуса, оставленные амбалом без соответствующего ответа или комментария в тот момент, когда байкер поделился с ним соображениями об этих мракобесных суевериях. В спертом воздухе этого уродливого, будто разом омертвевшего леса поведанные преступником глупости начинали играть новыми красками, вытягивая из палитры кривые образы и воплощая их в полумраке сгустившегося марева. Если бы Серб не знал ничего о подлой изнанке кошмарного мира, частью которого являлся он сам, то удостоил бы эти сумасбродные байки лишь тенью скептической улыбки и холодным взглядом презрения – презрения к чрезмерному увлечению сказками и слухами, смахивающими на городские легенды умственно отсталых детей. Но он знал. К сожалению или к счастью, но он прекрасно понимал, что наглый отряд вооруженных рейнджеров, обезумевший от сломавших психику ландшафтов сумасшедший реднек с окровавленным топором или облаченные в рубища тощие аскеты сатанинского культа, возглавляемые пророком в черной мантии с маской выпотрошенного козла, не представляют совершенно никакой реальной опасности по сравнению с тем, что действительно могло затаиться в этих задернутых тиной болотистых ямах. И теперь, бредя по сырой почве вглубь этой разлагающейся, гниющей земли, он снова и снова прокручивал фразы Иисуса, словно испорченный негатив любительской киносъемки, пытаясь высмотреть ускользнувшую истину за вспышками белых пятен.
И, крутя в руке чуть намокший от конденсата сверток, наёмнику отчего-то казалось, что он идет вглубь этих дебрей не потому, что неподалеку могут пройти легавые – а потому, что легавые неподалеку как раз не могут пройти.
Дотащить до могилы тело таких объемов, какими обладал Серб, действительно непросто – поэтому будет гораздо лучше, если он сам доплетется до нужного места, так?..
— Пожалуй, — протянул он и сплюнул, скалясь и втягивая ртом смрад затхлого воздуха, пока слезящиеся глаза пронзали угловатую темноту, сокрытую за искривленными в пляске грехопадения стволами деревьев.
Подойдя ближе, Серб понял, почему этот мрак выдавился из окружившей его лесной мглы, выжигая в подкорке образ сгустившейся голодной тревоги: среди кривых, призрачных образов дымчатой мари, среди которых застыли изогнутые голые фигуры арборных трагиков, возникла вдруг отсыревшая, наполовину утопленная в трясине груда плоскостей и прямых углов – творение рук человеческих во славу Господа, оставленное не столько людьми, сколько отступившим в ужасе самим богом.
Сирена мягко улыбалась, продолжая поглаживать юного медиума по волосам. Конечно, сама Кристина физически едва ли была старше парня, если не младше, однако что такое человеческий возраст для создания из Предвечной Грезы? Места, где оседала вся мудрость и знания человечества, все их истории и страхи, которым было либо воспылать чёрной звездой, застилающей небеса, либо же навсегда раствориться в Туманах забвения.
— Это сон и явь одновременно. — затянула Диафтора, словно начиная сладостную элегию, чей мелодичный язык происходил из давно забытой и занесённой илом древности. — Здесь время обращается в ничто, здесь сокровища реального мира находят забвения и тут они ничего не значат кроме тех отпечатков, что оставляют в умах людей. Это царство сна и разума. Однако оно так же способно убить и ранить как самая плотная материя. Тут воплощаются страхи и мечты, идеи и надежды. Это корни огромного дерева, откуда растёт человечество. Без корней дерево никогда не смогло бы существовать, без листвы корни сгниют и усохнут. Наши миры связаны прочной пуповиной с самого своего рождения, а как вверху — так и внизу.
Казалось, во фразах Сирены нет чёткой цели и логики, они были окончены сами по себе, точно максимы, мерно капающие в сознание и прорастающие там диковинными кораллами. Но всё это имело свой ритм, мелодию, темп. Слова в Грезе были не столь важны, как сами образы, всплывающие в голове один за другим. Ритм, движение, цикл — приливы и отливы. Всё было подчинено им. Ты не должен анализировать, ты не должен разрезать мир острым скальпелем холодной логики. Она — лишь инструмент совершенствования эго. Настоящие откровения лежали за гранью разума. Там, где начиналось чувственное, где душа и ум сплетались воедино и пульсировали в такт Грезе. В такт дыханию Тёмной Матери.
— Здесь проявляет себя Она — наша мать. Но она никогда не была вместе с остальным творением, не создавала планеты и не создавал животных и людей. Она была вечным противовесом, порядком и дыханием смерти над всем Творением. Она давала ему рамки, давала смысл, давала стремление жить одним лишь своим тёмным присутствием. И она дала рождением нам, своим детям. То, чего люди бояться по-ночам, то что проклинают в своих молитвах, то, от чего вешают обереги на пороги своих домов. Хищники, вампиры, оборотни, феи, призраки, маги и ведьмы — всё то, что люди называют «сверхъестественным». Хотя мы такая же естественная часть этого мира, как вода или песок. И ты — один из нас.
Диафтора улыбнулась и немного ослабила объятья, расслабленно откидываясь назад и упираясь за собой руками. Её бледное тело изогнулось под мерцающей тканью, показывая одну из граней её идеальных форм. Она чуть сощурила чёрные глаза и склонила голову набок, давая рыжим волосам плавно скользнуть по плечу, чуть колышась в воде. В этом жесте было больше самой Кристины, чем её слитой воедино со своей Тварью личности.
— Скажи — как тебя зовут? Я должна была спросить сразу… — на её лице снова появилась жемчужная улыбка.
— Алан… — немного зачарованно ответил парень, всё ещё покачиваясь на обуявших его невидимых волнах.
Однако разрыв близости стал быстро возвращать его в относительную действительность и он встряхнул головой и чуть потёр висок, концентрируя взгляд. Сирена каждым своим движением и каждым своим словом источала предвечную силу, которая была воплощением того неодолимого влечения, которым Тварь обладала. Должно быть, он невольно ощущал эти расходящиеся по Грезе дурманящие волны.
— Алан. — протянула Диафтора, словно обкатывая на языке это причудливое имя. — Мне нравится. — она погладила парня по руке, вызывая у того слегка смущённую усмешку. — О каком Тёмном Отце ты говорил? Расскажи мне…
Бездонные глаза поймали взгляд парня, а чувственные губы чуть приоткрылись в чистом интересе. Эти глаза манили и пугали одновременно, однако в них была такая обращённая на него нежность и чистое понимание, что он не смог отказать.
— Есть одна старая традиция. Не знаю, меня в неё посвятили совсем недавно… — парень подёрнул плечами, словно речь шла о какой-то досадной мелочи. — На болотах собираются семьи. Старые семьи да то далеко не все. Только те из них, кто умеют слышать. По особым дням календаря, всё как у старых религиозных фанатиков. — Алан лениво фыркнул и криво усмехнулся, показывая своё отношение к старым пердунам. — Большинство в Ханаане верит, что этот Тёмный Отец в болотах — сам Сатана, ну, а посвящённые думают будто это какой-то древний бог, который зовёт всех, кто может слышать и видеть. Вознесение, власть, стать подобным ему — что ещё нужно для полного счастья?
— Звучит как отлично времяпрепровождение. — улыбнулась Сирена и издала короткий смешок. — И по каким дням они собираются? Воскресенья, Хэллоуин, день всех влюблённых?
— Хм…да вот как раз сегодня. — парень сощурил глаза и потёр нос. — Приглашены только свои и только избранные, но если захочешь туда пойти — прихвати маску, иначё придётся туго.
— С масками проблем нет… — задумчиво проговорила Диафтора, а после склонила голову на другую сторону, проникновенно смотря на парня, заставляя того почувствовать странную неловкость. — Ты же мне покажешь место сбора, правда?
Простой вопрос требовал простого ответа. И первым желание Алана было сказать твёрдое и решительное «нет». Однако он поймал этот взгляд, эту улыбку, слышал этот грудный голос, который был настолько прекрасен и неестественен, что заставлял всё сворачиваться внутри. Его губы уже было сложившиеся в «нет» произнесли:
— Да, я отведу тебя. — выдохнув тёплый поток воды, ответил он. — Где встретимся?
Сердце почему-то забилось чаще, в горле (не смотря на воду вокруг) пересохло, а в конечностях появилась странная дрожь. Он словно был неуверенным в себе школьником, который решился позвать на свидание старшеклассницу.
— Хммм…трейлерный парк подойдёт? Кажется, это последняя остановка перед лесом и болотами.
Ответила Сирена, не особо долго думая. Она уже как-то предпринимала вылазку в болота, но та не окончилась ничем кроме как странных шепотков и давящих на черепную коробку скрытых посланий и образов, переполнявших её мозг.
— Да, я думаю да.
Неловко улыбнувшись, ответил Алан.
***
Солнце неутомимо близилось к закату. Уже едва цепляясь алым диском за горизонт — оно всё стремительней покидало мир живых, оставляя его мёрзнуть в темноте ночи и стараться не покидать жёлтых пятен уличных фонарей, которые скупым дрожащим светом отгоняли прочь сумрак и дарили ложное ощущение безопасности. Однако уже давно никто не ощущал в этом городе безопасности. Даже запираясь на засов ночью, даже ложась в кругу своей семьи в обнимку с ружьём, предусмотрительно спрятав ножи и пистолеты под жёсткие грязные подушки.
Однако Крис шла по этим улицам со спокойным достоинством настоящей королевы. И пусть её домен был всего лишь небольшой конторой оккультных услуг, а сама она была в глазах окружающих не больше чем забавной и интересной диковинкой, игрушкой, которую можно сломать, когда та надоест. Что же, жаль, что их ждало жестокое разочарование. Пьяная свинья с револьвером, вытащенным из засаленных штанов очень быстро превращался в забавно хрюкающего поросёнка, обмочившего свои же портянки как только его тело внезапно переставало слушаться, а пальцы и уши в потёках крови очень резво начинали отваливаться от его тела под воздействием его же собственного ножа.
Крис неторопливо шла по улице, всё ещё встречая многочисленных прохожих. Благопристойный Ханаан не спешил засыпать с первыми сумерками, даже в такой дыре была собственная ночная жизнь, и даже не всегда она состояла из отморозков и агрессивных подростков. Девушка ощущала донельзя глубокое удовлетворение и ощущение блаженной наполненности. В её карманах позвякивала добыча, в основном в виде обручальных колец, медальонов и памятных значков. С её способностями утолить свой голод было не таким уж серьёзным испытанием, а жажда изысков в ней не успела пустить такие глубокие корни чтобы привередничать при ужине.
Запустив поглубже в карманы своего жилета руки, она стала приближаться ко входу в свою контору. Да, теперь это был её чертог и законы смертных мало что значили, когда до передела собственности дорывался Хищник.
Скальпель дрогнул, медленно выскользнув из ослабших пальцев; вздрогнув, когда его коллега схватил его за плечо, Джеймс уставился на того остекленевшим, пустым взглядом. Довольно молодой, темноволосый мужчина с редкими усиками и густыми бровями нахмурился и неуверенно похлопав их хирурга по предплечью, надеясь тем самым вырвать того из когтей возникшего на «пустом месте» ступора. Он знал этого человека — как и других хирургов их небольшой больницы — не настолько уж хорошо, говоря откровенно, но отталкиваться от впечатлений своих коллег по отделению, сложивших более чёткое мнение, так и не пожелал. Да и просто ли сделать это, когда половина твоих знакомых считает этого человека заносчивым ублюдком и чужаком, а другая половина попросту благодарна за помощь, которую тот с неизменно угрюмой физиономией им оказывал без надежды получить что-то взамен? Факт оставался фактом — доктор Мурр был закрытым, чудаковатым человеком, и далеко не все врачи сумели определиться со своим к нему отношением.
Руки у того, впрочем, были если не из золота, то по меньшей мере из какого-нибудь другого драгоценного металла; ассистент Мурра как-то раз поделился, что собственными глазами увидел, как лезвие скальпеля, которое он в спешке весьма неудачно подал Мурру, буквально высекло искры из кожи ладони последнего. Тот даже не дернулся; не глядя и без каких-либо комментариев перевернув скальпель нужной стороной и сделав первый надрез, наглядно продемонстрировав, что лезвие было отнюдь не тупым. Впрочем, когда остальные расхохотались в ответ на эту нелепую байку, тот смущенно и сердито предположил, что ему могло показаться… но настороженность пополам со злостью в его голосе выдавала с потрохами то, что он не был так уж не уверен в том, что увидел.
— Доктор Мурр? — скороговоркой повторил нахмурившийся мужчина, чуть наклонившись и пытаясь заглянуть в глаза застывшего посреди объятого паникой холла старинного особняка Джеймса. Их пациент сейчас скончается на операционном столе, пока он пытался привести в чувство этого старика! Ещё утром они лишь недоуменно переглянулись, когда кивнувший Джеймс начал подниматься по ступенькам, начисто проигнорировав ожидавших коллег. Теперь ещё и это?
Доктор Мурр не шелохнулся.
Их испачканные по локоть в крови руки нежно обняли его плечи, карминовые улыбки застилали всё перед глазами. Яркие цвета пёстрых одеяний, красные, фиолетовые и жёлтые растекались по пустой, серой реальности. Серая штукатурка с печальным шорохом осыпалась со стен, осыпалась с лишенных всяких черт лиц проходящих мимо людей — ни глаз, ни носа или рта. Лишь извивающиеся под осыпанной штукатуркой спиральные узоры, бесконечно закручивающиеся внутрь.
Красный, фиолетовый и жёлтый, подёрнутые мутной, молочной плёнкой, пульсирующие и сокращающиеся в бесконечной спирали. Цвета. Цвета. Цвета. Алые подтеки расцветали на белоснежных халатах, их маски были прекраснее всего, что он когда-либо видел. В алых цветах крови, лиловых цветах кишок, желтовато-бурых цветах прокуренных лёгких и жира. Оно вскрикнуло: заливисто, звонко и с восторженной радостью. Тварь, подозрительно оценивающая изменения в логове, застыла. В недоумении? Нетерпении? Желании? «О, присоединяйся, Джеймс!» — смеялись они в его лицо. Вздрогнув, он замотал головой, попятившись назад и налетев на безликого, серого манекена с красочной, вихрящейся спиралью вместо лица.
Радужные, пустые скорлупки оживших мертвецов.
— Доктор?! — вскрикнул ошарашенный врач, когда старик отшатнулся от него как от прокаженного, с каким-то совершенно диким взглядом загнанного в угол зверя. Мурр быстро, порывисто дышал, с такими темпами явно зарабатывая себе головокружение или что получше. Не нужно было быть врачом, чтобы понять — что-то его… нет, не испугало. Этот взгляд не выглядел как взгляд человека испуганного. Скорее… Мужчина почувствовал пробежавшую по коже волну мурашек.
И разумеется, этим моментом слабости нового, «зарвавшегося» хирурга не могли не воспользоваться.
— Что с ним? — с раздраженной, но даже не скрывающей самодовольство ухмылкой поинтересовался приблизившийся к врачам седовласый анестезиолог, смерив стремительно обеспечивающего себе гипервентиляцию доктора Мурра взглядом сощуренных глаз. Усатый врач нахмурился и покачал головой, взглянув на Джеймса и сделав первый шажок навстречу.
— Паническая атака? Понятия не имею! Нам нужно его успокоить — у нас пациент с намотанными на локоть кишками, которого требуется зашить, и срочно! Доктор Мурр?!
«О, проснись же, Джеймс!» — смеялись они в его лицо. Этот белый халат стал ему вдруг нестерпим; ткань вгрызалась в крепкую, закалённую годами тренировок кожу. Джеймс Мурр замотал головой, вцепившись в свои волосы. Он не сумасшедший. Он не сумасшедший. Не сумасшедший. Не из-за такого, не из-за этого. Нужно было лишь игнорировать их. «Ты проспишь его, Джеймс!» Le carnaval!
Он нестабилен. Логово... подальше отсюда. Куда угодно? Он ненавидел слабость. Ненавидел тех, кто столь подло и низко сбегал, ненавидел Софию, ненавидел самого себя. Его тварь пришла в движение, издав предупреждающий, низкий рёв; азарт, беспочвенный и хищный, от которого по телу, кажущемуся чьим-то чужим, растеклось покалывающее тепло. Джеймс передернулся. Это не он. Это не его? Вторая его половина отказывалась смириться с трусостью, отказывалась просто оборвать всё это. Однако она была согласна на... что-то иное. Не предначертанный путь, не смиренный путь овцы до плахи. Яркое, цветастое, пусть даже краткое; бесконечный миг предсмертной агонии, кажущейся блаженством. Крики и смех, потоки багрянца, затапливающие этот дом костей... «Проснись же, Джеймс!» Le carnaval.
Нет, дьяволы их задери. То что, они предлагали... от одной мысли его выворачивало наизнанку. Его череп вот-вот лопнет. Кошмар неумолимо наседал, недовольный постоянной балансировкой между насыщением и голодом, эти смеющиеся, яркие тени в блеклом мире таких же теней стягивали с его плеч халат. Джеймс Мурр втянул сквозь зубы воздух. Затхлый, тяжелый, пропахший кровью и болью воздух больницы. В ушах раздался тихий, вкрадчивый смех твари. «Она уже с нами, Джеймс!»
— Доктор Мурр, возьмите себя в руки!
Он выдохнул, отпустив. Агонизирующее, воющее от боли сознание утекло меж пальцев. Слишком пусто, слишком тихо. Тёмные глаза уставились на молодого врача, который всё это время пытался привести его в чувство; пытался вытащить в этот вмиг ставший бессмысленный мир, реальность, в которой он никогда более не узнает, в которой все эти годы в гневе и усталом ропоте оказались пустой скорлупкой — такой же, какой стала София, его София. Джеймс сморгнул попавшую в глаз пылинку. Губы скривились в озлобленной усмешке, посеревшее лицо обратилось агонизирующей маской.
Потянувшись к карману, он извлек из него перчатки, медленно надевая их на руки. Le carnaval, значит.
Итак, тридцать пятый, шестьдесят пятый, девяносто пятый. Плюс ежегодные пропажи, которые становятся все чаще и чаще, начиная с шестидесятых. Были они как-либо связаны между собой? Я сильно сомневался что существовала прямая связь. Могли ли и те, и другие быть сверхъестественными в своей сути? Возможно, возможно и нет. Сложно было сказать, не зная подробностей дела, а для этого мне нужно было находиться хотя бы в одном периоде с преступлениями. Значит, осталось ждать приближения Рождества и быть настороже. Я чувствовал, что город ждет смерть ещё пятерых детей. Но регулярные пропажи - они происходили здесь и сейчас, и разобраться с ними можно было здесь и сейчас. Время утекало, словно песок сквозь пальцы, но я был по большей части связан, не способный найти место преступления самостоятельно. Болота... чертовы болота. Чертова глушь.
Я сделал пометки в своих записях, переписал пару интересных деталей дословно. Остальное я позволил усвоить своей памяти - или памяти Грифона, если точнее. Здесь я закончил, можно было покинуть пыльный и слабо освещенный архив, который грозился завалить меня всеми своими стеллажами в любой момент, погребая под тоннами неотсортированных личных файлов и протоколов закрытых дел. Грифону здесь тоже не нравилось - ему хотелось свободы, чистого неба над головой, ветра в перьях... в общем, ему не хотелось сидеть в подсобке с кучей бумажек.
- Билли, - я хлопнул беспризорника по плечу. - Собери ребят и найди мне кого-нибудь нехорошего. Незаконного. Чем хуже - тем лучше, понял? У вас, м, - я бросил взгляд на здание библиотеки. Не такая большая, как вашингтонские библиотеки. На самом деле, она была маленькой. Почти уверен, что её можно было выкупить за пару тысяч и обустроить как жилой дом, и никто не заметил бы разницы. Тем не менее, это был ближайший источник знаний о местном фольклоре, и мне нужно было чем-то заняться до завтра. Получить лишнюю информацию не могло быть лишним, особенно пока мои маленькие дружки искали мне обед. - Давай, потом куплю вам перекусить.
Тема закрыта
