Охота на лягушек
Лесные эльфы отправлялись в Костяной Сад пешком и налегке. Неповоротливое ездовое зверьё расшибло бы лбы о деревья там, где пешая похоронная процессия ловко маневрировала по густому массиву леса.
Маленький босмер тогда был куда меньше, чем сейчас; ему только-только исполнилось десять лет, и он второй раз оказался на родине. Старшие эльфы окружили его кольцом, охраняя надёжнее, чем Клинки — Императора Мартина. Он с любопытством крутил по сторонам головой и совсем не скорбел о стареньком босмере, на чьих похоронах собрался служить его дедушка-Прядильщик.
Рядом шёл парнишка по имени Мэллон. Он был старше Эразмо всего-то на три года, но в десять лет три года кажутся глубокой пропастью, которую не перепрыгнешь с самым длинным в мире шестом. Мэллон был намного выше и серьёзнее, а за спиной у него красовался настоящий лук, и Эразмо ему завидовал. Юноша всю дорогу рассказывал новому другу о Валенвуде и родной деревушке Танглхайвен, а Эразмо слушал его истории. Боги не наделили Мэллона талантом рассказчика: каждое его слово о стране лесных эльфов было наполнено злобой, а голос, под стать лицу, оказался невыразительным, «пустым». Он рубил слова коротко, будто тюкал дрова.
На похороны закатили чудесный пир, и пока дедушка Глорфиндел читал над покойником речь, Эразмо облизывался и мечтал, как попробует мясные угощения:
— Жареные жуки, оленина на вертеле... даже тигрятина! — С восторгом сказал он Мэллону. Они были мальчишками, и как всех мальчишек, их было мясом не корми — дай только нарушить какую-нибудь глупую традицию. Но в отличие от всех мальчишек, они с детства видели чужую смерть и уже потеряли к ней интерес. Поэтому, пока Прядильщик говорил свою речь, они сидели так далеко от холма, что не слышали ни слова.
— В обычные дни нам не всегда удаётся наесться досыта, зато на праздники — богатое угощение.
— Я хочу поймать светящуюся лягушку, — поделился Эразмо. — Но ни разу не видел их ночью, а днём тем более не сыскать.
— Зачем тебе?
— Увезу в Сиродил и буду продавать цветные сны, которые видят те, кто отравится их ядом. Возить таких жаб запрещено, но кто заподозрит десятилетнего мальчишку?
— Ха! А ты далеко пойдёшь. Хорошо. Выйдем ночью на лягушачью охоту.
Мальчишки заговаривались о своём деле и совсем не смотрели на холм, который, как думал Эразмо, возвысился над зелёной травяной равниной из-за тысяч захороненных под ним скелетов; они не видели, как эльфы отскребают плоть с косточек старого босмера, как делят её между собой и прикапывают кости под древний дуб. Вечером мальчишки пировали, а ночью, едва стоянка уснула, отправились за лягушкой.
В руках у Мэллона был лук, на поясе висел кинжал в выделанных ножнах. Эразмо досталась охотничья сеть, и он, спотыкаясь о толстые корни, завистливым взглядом прожигал спину взрослого друга. Когда маленький босмер набил себе больше шишек, чем свешивает с веток столетняя ель, он тоскливо подумал, что ночь будет бесконечной, но вдруг Мэллон негромко позвал его:
— Смотри.
Следом за ним маленький босмер вылез из чащи к пруду. Большая лягушка разомлела на поваленном дереве, облепленном трубчатыми грибами. Она светилась ярче, чем лýны на небе. Волшебный люминесцентный свет отражался в стоячей воде пруда сверкающей слезой Кинарет. Эразмо благоговейно подумал, что лягушка сделана из лунного камня.
— Я ослеплю её, а ты бросай сеть, — скомандовал Мэллон и вытолкнул Эразмо вперёд, а сам гаркнул заклинание: — Alcantaméren laurë!
Сперва маленькому босмеру показалось, что в лес с небес свалилась луна — мир утонул в ослепительном свете. Он бездумно кинул сеть вперёд и тёр глаза, покуда из золотого сияния не вернулись силуэты деревьев и Мэллона, уже подобравшего со ствола лягушку — такую же ошеломлённую, как Эразмо, — и завязывающего узелком сеть с «уловом».
— Держи. За сеть, осторожно. Я её разрежу и стравлю из желез яд.
— Нет, не нужно её убивать, — торопливо сказал Эразмо. Он всё ещё не пришёл в себя после заклинания, но ловко спрятал лягушку за́ спину: — Вот, гляди.
Маленький босмер отломал от куста тоненький прут и постучал им добычу по спинке. Лягушка надулась, и на люминесценции выступили тёмные пятна, похожие на плесень. — Токсины — это защитная реакция. Нужно её разозлить или напугать, тогда она сама выпустит яд, а потом заготовит новый.
Когда корабль отчалил из Валенвуда, маленький босмер стоял у фальшборта и так активно махал Мэллону, что большая светящаяся лягушка едва не выпала у него из-за пазухи.
Посольство Валенвуда
В богатых районах Имперского Города дома редкие, как зубы во рту Фралава Плута, а улицы широкие, как зады дворян. В порту всё наоборот: тут на узких грязных улочках теснятся частые дома. Устроенные из деревянных досок, они больше напоминают лачуги-времянки, чем постоянное жильё, но стоят здесь так долго, что вросли в землю, а дерево успело почернеть и сгнить. Лачуги перестраиваются, добавляя комнаты, и второй этаж часто выдаётся над первым, а третий козырьком нависает над вторым, и в каждой комнате ютится отдельная семья.
В портовом районе путника в лучшем случае ждёт свалившаяся на голову столетняя оконная рама или содержимое ночного горшка, а в худшем — «перо» в горло. Неудивительно, что туристы были здесь редкостью. Однако через пару месяцев после того, как Эразмо стукнуло пятнадцать, в доках появился эльф, которого в порту никогда не видали. Он не был ни вором, ни рабочим, ни профессиональным нищим. Это был высокий босмер в жилете на голое тело, штанах из грубой парусины и кожаных сапогах, постриженный коротко, по-легионерски. Он отпустил редкую щетину, грязью темневшую на лице.
— Во-о-он там сия обитель детей Древесного Сока, — издевательски ткнул пальцем старый нищий, когда босмер, заплутав, спросил у него дорогу. — Посольство Валенвуда, иначе говоря. Тьфу. — Он плюнул на землю вязкой мокротой с капелькой крови. — Рожу-то умой!
— Это борода.
Дом, в котором жил Эразмо, не выглядел так, будто на него дохнул дракон. Дедушка сработал его из лафета, взяв брёвна на корабельные заготовки, из остатков дерева уладил крышу, промежутки между брёвнами законопатил, а стены покрыл штукатуркой. Бабушка обустроила комнаты внутри.
Но домишко был тесноват для толпы эльфов. Спали они вповалку, а днём разбредались как можно дальше, чтобы не злить друг дружку. Вот и Эразмо с радостью вышел встречать незнакомого парня. Столкнувшись с ним взглядом, он припомнил это непроницаемое выражение лица:
— Мэллон?
— Ага. Я наконец свалил из этой дыры, которую ты зовёшь родиной. Устроился матросом в «Восточную Имперскую Компанию». Не хочешь заняться серьёзными делами, маленький охотник на лягушек?
Неделю спустя они выпустили лягушку в Западном Лесу — ту самую, которую пять лет назад поймал в Костяном Саду Эразмо.
— Любишь животных?
— Я продавал её яд. Мой дедушка плотник, хороший, но честный — а это означает «бедный», и живём мы впроголодь. Лишний септим не помешает.
— Будем возить гусениц, которых я привезу из Валенвуда, по городам. Нужно разведать тайные тропы.
Два друга помолчали, глядя, как лягушка скачет по траве и навсегда исчезает за деревьями. При солнечном она выглядела обыкновенной коричневой жабой — может, даже чуточку неприятнее прочих.
— Нет, это подозрительно. Мы будем ездить по большакам — с виду мы такие же неприметные, как эта лягушечка днём. Никто не знает, как мы светимся при луне.
Чудовище
Если бы Эразмо сказали, что Ротис Уверан — вампир или нежить, или сам Чумной Лорд во плоти, он бы поверил.
К своим шестнадцати годам маленький босмер насмотрелся на смерть. У тех, кто много пил, кожа под конец становилась жёлтой и тёмной, как пчелиный воск, на брюхе извилистыми корнями вздувались фиолетовые вены, они отказывались от еды и питья, а всё, что в них запихивали, лезло наружу. Те бедолаги, которым не повезло замёрзнуть насмерть, белели студенистой бледнотой глубоководных рыб. Они сбрасывали с себя всю одежду, жалуясь на жгучее тепло. Именно вспышка неуёмного жара в доках была верным признаком, что «снеговичок» не жилец. Другие розовели лицом и кашляли, а сознание у них мутнилось. Этих, когда откашляются, не всегда волокли в могилу; иной раз их ждал костёр. То же самое грозило тем, что с ног до головы покрывались кровавыми язвами. Иной раз люди без видимых ран жутко, истошно кричали день и ночь напролёт, мучая все доки, пока ко всеобщей радости не отходили в Забвение. Самая же лёгкая смерть доставалась тем, кого отправили на тот свет не в свой срок. Разрез на шее, из которого, как варенье, вылезала и запекалась на солнце или вмерзала в обледенелые края раны на морозе кровь, когда жители порта находили в подворотне поутру мертвеца, — вот и всё их мучение. Лёгкость, которая отличала умерщвление от своевременной гибели, выдавала замысел природы: насилие в человеческой жизни было если не обязательным элементом, то уж точно естественным.
Маленький босмер насмотрелся на смерть. Но он прежде не видел таких, как Ротис Уверан. Данмер решил сыграть в игру «собери их все». Его худобы не скрывал дорогой вышитый камзол; из воротника торчала маленькая голова на цыплячьей шее с толстыми, как канаты, дрожащими жилами. Запавшие красные глаза не выбирались из теней даже при ярком солнце и горели ненавистью. На руках, лице и шее расцвели язвы: одни из них наливались кроваво-гнойными бутонами, другие уже превратились в пожухлые цветы, провалившись внутрь пергаментной кожи, как кратеры Красной Горы. Разъеденный сочащейся гноем язвой правый угол рта одарил его губы вечной ухмылкой. Другая большая язва была на тыльной стороне правой руки, и через эту зияющую дыру виднелись бесцветные мышцы, изгибы меж которыми заполняла розоватая кровавая вода с плавающими в ней кусками густого бледно-жёлтого гноя. Жилы внутри кисти змееподобно извивались, когда он шевелил пальцами. Всё лицо Ротиса, представлявшее собой череп, обтянутый кожей, с двумя горящими уголками глаз, походило на кусок мяса, слишком долго пролежавший на солнце, смердящий и поеденный червями, а кости были мягкими, гнутыми, подобно гнилому дереву. Из носа у данмера капала кровь, которую непрестанно вытирала кружевным платком жена. Нельзя было поверить, что это омерзительное существо способно ходить, пока не увидишь сам, как оно поднимается из кресла, опираясь на подлокотники. Ротиса приводила в движение богомерзкая черномагическая сила; или энергия, бившаяся на дне красных глаз?
Ротис Уверан не был ни вампиром, ни живым мертвецом.
Он был наркоманом.
За последний год маленький босмер узнал множество наркоманов, но Уверан был самым отвратительным из всей братии. То, что он — обычный человек, странным образом делало его ещё более жутким. Ни до, ни после эльф не встречал таких существ.
Но всякий раз, как данмер слал к нему гонцов-слуг, Эразмо отзывался на зов. Ротис был одним из немногих постоянных клиентов предприятия, организованного двумя босмерами. С тех пор, как Мэллон пришёл в порт, утекло много воды и жидкостей покрепче. Сперва они неплохо поднялись, торгуя гусеницами из Валенвуда, которых прятал в трюмах кораблей Мэллон и продавал, мешая их с жёлтым клевером, его маленький друг. Когда они теряли часть партии по вине смышлёной стражи или безмозглых покупателей, маленький босмер заправлял гусениц не только жёлтым клевером, разбавляя их крепость, но и добавлял в смесь белладонну. Белладонна отравляла разум, и выдавая её действие за эффект гусениц, клевера для веса можно было класть больше.
Затем друзья взялись за дорогие препараты. Эразмо научился добывать из сонных фиолетовых цветков, которые в Валенвуде целиком бросали в костёр, чтобы видеть спокойные сны, крепкое зелье под названием эгротат. Мэллон выкопал подземную лабораторию, где, укрытый от любопытных глаз вечнозелёными деревьями Западного Вельда, его партнёр превращал травяное снотворное в опасный яд. Но вскоре они упёрлись в глухой тупик: ввозить цветочки в Сиродил становилось всё сложнее, а чтобы выжать из них драгоценный остаток, требовались тонна воды и кислота горячих озёр.
— Ротис Уверан, зам управляющего «Восточной Имперской Компании» в Имперском Городе, — наше спасение, — говорил Мэллон.
— Нет. Он — передышка перед казнью. На рынке эгротата тесно и без нас. Чтобы занять свою нишу, нам нужно нечто особенное, понимаешь? То, чего нет у других. Нужен прорыв, — спорил маленький босмер и шёл «подышать перед казнью» со смешанным чувством омерзения и предвкушения.
Настолько же, насколько был страшен Ротис Уверан, была красива его жена. Впервые он встретил Ивери, когда данмерка робко зашла в гостевую комнату и, наклонившись с белоснежным платком, вытерла капельки крови, запутавшиеся в мужниных усах. В её взгляде на супруга не было ни отвращения, ни ненависти; только усталость и забота. Потом она перевела глаза на гостя, и Эразмо увидел своё отражение в двух чайных озёрах. С тех пор он всегда старался поймать взгляд Ивери, а она, открывая двери и помогая мужу встать, ухаживая за Чудовищем и подавая на стол, — она смотрела только на него.
Иногда больной ум Ротиса Уверана разлагал яд паранойи, и тогда шишка «Восточной Имперской Компании» покупала зелье у босмеров в оговоренном месте через руки посредников. В тот раз он назначил встречу со «своим человеком» в десять часов вечера у реки Белая Роза. Эразмо проклинал бессмысленную возню до того мига, как добрался до укромного места на берегу. Едва эльф обогнул иву, гладившую тонкими ветвями зеркало реки, он забыл и про Ротиса Уверана, и про усталость, и про своё дело, — словом, он забыл обо всём на свете.
— Привет, Ивери.
— Привет. Давай закончим побыстрее. Ротис не следит за временем, он говорит, что время — это обман Акатоша, ограничение, которое поставили нам, чтобы мы не сошли с ума от истинного хаоса. О великие предки, ему бы сказать такое в Храме Единого, — горько усмехнулась молодая данмерка. — Мне не хотелось бы возвращаться домой за полночь.
На вечернем берегу, освещённом двумя лу́нами, спешившими на вершину небосклона, жена Ротиса смотрелась гармоничнее, чем в окружении громоздких антикварных шкафов и высоких кресел. Её белые ножки были созданы, чтобы гулять по мягкой длинной траве, а не по шерстяным коврам ручной работы. Ожидая ответа, она вздохнула, и на ткани простого холщового платья показались очертания острых сосков.
— Я тебя провожу. Не спеши, побудь со мной на этом островке свободы вдали от городов. Здесь даже воздух пахнет по-другому. Опьяняюще. — Эльф сел на траву. Ивери, подобрав подол, опустилась рядом. — Не знаю насчёт времени, но этот город загоняет меня в рамки. Он предлагает золото и наркотическое счастье и требует плату кровью. Сиродил такой... материальный. Он ловит наивную добычу в сеть своих интриг, и вот ты чувствуешь, что стал не больше, чем пустотелой оболочкой. Ты понимаешь, что уже не можешь взлететь.
Маленький босмер смотрел вперёд, но не разглядывал ни очертания неисправного маяка Города, ни Великий Лес, напоминавший издалека чёрную кабанью щетину. Он искал что-то вдали, там, где небо сливается с землёй:
— У меня на родине говорят: мир начинается там, где кончается горизонт.
— Тогда почему ты приехал сюда?
— Чтобы встретиться с тобой.
Эразмо поцеловал чужую жену и уложил её на сочный изумрудный ковёр. Длинные стебли оказались не мягкими, как он представлял, а злыми и колкими. Но эльф вскоре забыл про них. Ивери, распростёртая под ним на траве, — тоже.
Когда он передал ей сосуд с зельем, из чащи Великого Леса лениво поднималось солнце.
— Возьми меня с собой в Валенвуд, — вдруг попросила Ивери.
— Сперва мне надо раздобыть деньжат. Работа у меня не из лёгких.
— Мешает стража?
— Не только она, — уклончиво ответил Эразмо. — Другие, такие же, как я, тоже. И вообще...
Он никогда не вдавался в тонкости своей работы, когда был с ней: ни сейчас, ни потом.
— Я помогу тебе. Обещаю, я помогу. Мы со всем справимся.
Он не поверил, однако кивнул, чтобы лицо Ивери озарила счастливая улыбка. Обещания влюблённых искренние, как последнее слово висельника, и несбыточные, как молитвы Богам.
Но она и впрямь помогла.
Изнанка
Гавань Имперского Города всегда полна жизни. С утра до поздней ночи сюда прибывают корабли «Восточной Имперской Компании», частные лодчонки и диковинные заморские суда. Иные совсем не похожи на наши. Если верить байкам, в гавань заходили корабли побольше иного галеона, у других на крыше высились квадратные постройки выше мачт, а у третьих на форштевне был квадратный парус. Все они вставали на якорь, и высыпавшим на палубу морякам представала большая пристань с одинаковыми каменными коробками складов, образующих собой полумесяц.
Они отдавали драгоценные корабли во власть рабочих доков, которые жили за этой стеной, но не знали, что делается там, на изнанке.
А там — там жили удивительные люди: воры и убийцы, алкоголики и шлюхи. Так может поначалу решить случайный человек, если на свою беду заблудится в порту. Местные знают, что у каждого здесь есть горькая история, а за плечами тяжёлый жизненный путь, который и привёл их, достойнейших людей, сюда, в мусорную яму жизни.
Вот взять Жреца: он жил в Анвиле, но дочь обманом выставила его из особняка на улицу. Или Центуриона, который расширял границы Империи на юге, покуда его самого не сократили на конечность, и родная страна отказалась от одноногого инвалида. С тех пор он поселился в доках и отрабатывает боевые приёмы на своей жене... Но самая удивительная судьба была у Алхимика.
Впервые Эразмо услышал его историю у вечернего костра. Массер и Секунда ярко сияли на безоблачном небе, а звёзды спрятал в карман Аурбис. Большинство обитателей порта уже спали: одни на колкой соломе в лачугах, другие — прямо на земле, надеясь выспаться к утру, когда их пинками подымет внезапно нагрянувший патруль стражи. Они остались у костра вчетвером: Эразмо, Алхимик, Легионер и Загадка. Скудными остатками вечернего пира под ногами нищих валялись обглоданные кости и огрызки.
— Я родился и вырос в Хаммерфелле. Природа на моей родине не такая сопливо-дружелюбная, как здесь. Мы отбили у пустыни города, но в песках почти ничего не растёт, и никто в них не живёт, кроме слепых хищных тварей. За ингредиентами мне приходилось лезть в такую жопу, как эта. Король всякий раз просил меня: «Друг мой, Алхимик, как же ты покинешь дворец Сентинеля? Без тебя меня отравят враги. Пусть растения и части животных ищут для тебя другие». А я отвечал: «Нет! Эти идиоты не могут найти свою жопу, а ты хочешь, чтобы они искали пелену дымка? Да им надрочи в ладонь — они скажут: "Это пелена!"» «Ну хорошо, — соглашался король. — Только пусть тебя охраняют Рыцари Свечи. Мне будет спокойнее.» Он построил мне корабль. То был корабль двести пятьдесят футов в длину, с боков сплюснутый, как камбала, и у него было шесть высоких мачт. Все мачты стояли посередине, а на носу и корме были трюмы в три ряда — всё для моих ингредиентов. Такой корабль простые паруса не унесут, но у этого паруса были двойные, раскладывающиеся ромбом. С ними корабль шёл быстро и плавно. Король назвал его «Ветром Пустыни». Если вы когда-нибудь были в пустыне Алик'р, вы знаете, какой страшный ветер налетает в её сердце. Когда он подходит, караванщики зарываются в песок, ибо всякий, кто попадёт в дикую пляску ветра и песка, обречён на смерть. Этот ветер ворочает дюны, как игрушки, швыряется в небо раскалённым песком, а когда он уходит, повсюду лежат трупы с глотками, до кишок забитыми песком. На «Ветре Пустыни» мы с Рыцарями добрались сюда. Я, едва сошёл на берег, нашёл себе мокрощёлку и завалился с ней в трактир. Семь дней я бухал и шпёхал баб, а когда вышел... Эти суки меня забыли! Они уплыли в Хаммерфелл! Без меня!
Редгард в одних штанах, подпоясанных бечёвкой, допил бутылку и запустил ей в стену ближайшей лачуги. Толстое стекло раскололось на три неровных куска, и они со звоном покатились по земле.
— Недоноски. Святоши скамповы. Вот вернутся — я им скажу: отведайте напитков, господа Рыцари! Ах, поплохело? Ну, а кому же будет хорошо после отвара белладонны. Закусить хотите? Жрите, сука, закусь. Блюдо дня — корень жарницы!
— Я добыл для мадам бутылку цветочного вина, — сказал Центурион Загадке. Загадка кокетливо захихикала. Демарш Алхимика не впечатлил эту парочку. Только маленький босмер смотрел на него во все глаза.
Он увязался за Алхимиком, как собачий хвост за псом, расспрашивая его о науке. Эразмо, конечно, не верил, будто редгард и впрямь служил у короля; он необычайно ловко лазил по карманам, и эльф догадывался, какое у него было ремесло. Но об алхимии он знал порядочно, какая разница, откуда?
— О Ту'вакка, и привязался же ты ко мне на беду, — сказал Алхимик, когда отправил докучливого мальчишку «на дело» в особнячок из Эльфийских Садов, а тот не только нашумел, вскрывая сейф, но и не заслышал за скрежетом шагов хозяина. Если бы не дедушка эльфа, оба уже гнили бы в каталажке; Глорфиндел уговорился за него с хозяином «в первый и последний раз». — Ты осторожный, как пустынный мамонт.
— Воровство не слишком занимательно, — маленький босмер почесал шишку, оставленную дедушкиной палкой. — Меня интересует алхимия.
— Небось, хочешь стряпать зелья, которые «убивают мгновенно, не имеют вкуса и не оставляют следов»? Был тут один такой, рыжий, рябой, как курица-петрушка, розовощёкий, как поросёнок, и тупой, как ящерица. Зельеварил небрежнее, чем моя бабка-покойница верблюдов вялила. Поди, отравился своим же декоктом и сдох где-нибудь в канаве.
— Яды мне не нужны. Я хочу побольше узнать о зельеварении и стать в нём не хуже, чем ты... или хотя бы твоя бабка-покойница.
Так тянулись дни: Эразмо преследовал Алхимика, или возил эгротат, или шатался по городу с нищими. А ещё — готовил в лаборатории. Он не рассказал редгарду о своём занятии, и потому учился дольше, чем если бы Алхимик пересказал ему нужные технологии, но в конце концов он узнал о «сорбции» и «десорбции»; о том, как можно использовать обыкновенную землю, и что важно точно замерять время по клепсидре. В лаборатории появился котёл, воронка и двемерская центрифуга. Теперь маленький босмер не просто выпаривал своё зелье, а грел его, собирал воронкой, пропускал через центрифугу, отсеивал через почву и мешал остаток со спиртом, отправляя в непроницаемые контейнеры, в которые не поступал воздух, где эгротат дожидался своей очереди на вывоз.
— Удивительно. — Сказал Мэллон, когда заглянул в лабораторию. — В жизни бы в этом не разобрался.
Незнакомый человек, верно, подумал бы, что это сарказм, и обиделся на молодого босмера: он говорил комплименты без всякого выражения, а в глазах у него была пустота Забвения. Но Эразмо знал, что друг по-другому не умеет. Поэтому он кивнул:
— А тебе и не надо. У тебя есть я. А у меня есть ты. Мы хорошо дополняем друг друга.
И это была правда: Мэллон был сильный и смелый, он мог сражаться двумя мечами сразу и каждый день тренировался, совершенствуя свой навык. Он уверенно чувствовал себя в бою и разбирался в военной тактике. Эразмо был слабый и трусливый, не владел кроме лука ничем, но легче понимал науку, а ещё у него была хорошая интуиция, которая не раз их выручала. Неумело подражая другу, Мэллон выдал очередное неудачное «предсказание»:
— Мы сократили расходы, зелье стало лучше, этот урод, Уверан, будет возить нам цветы. Скоро дело пойдёт в гору.
— Не пойдёт, а поползет, — возразил маленький босмер. — Это всё ещё обычный эгротат, такого добра полно. Нам нужно что-то особенное. Свой рецепт, понимаешь? О И'ффре, когда же нам улыбнётся удача?!
Удача
Это случилось поздним утром, за месяц до того, как Чемпион, да прославится его имя в веках, принёс тревожную весть из Брумы. Девятнадцатилетний Эразмо фехтовал на палках с Центурионом, а другие нищие делали на них ставки. Одноногий имперец загонял эльфа в угол. Центурион был неплохим парнем, пока не выпьет; однажды он защитил Эразмо от стражи. Да что он — все ребята в порту были пусть не достойнейшими людьми, как в своих мечтах, но друзьями с золотыми сердцами. Маленький босмер слушал матерные комментарии толпы и пытался удержать в клинче свой «меч».
— Это всё солнце! Солнце било мне в глаза! — Оправдался он, когда Центурион вышиб его палку из рук.
— Конечно, это солнце виновато: под ним ты уродился мелким криворуким босмером, — захохотал имперец. Остальные тоже захохотали, хотя шутка была так себе; время шло к полудню, и они успели хорошенько надраться, не теряя времени даром, вот их и смешило всё подряд. Эразмо посмотрел на них и почувствовал, что против воли улыбается. Он и не знал, что это последний день, который он проводит с весёлой ватагой воров, алкоголиков, шлюх и бродяг.
Брезгливо обходя сидевших полукругом вокруг «арены» нищих, через толпу продрался надменный данмер в тёмно-синем камзоле:
— Вы. Господин вас зовёт. Срочно.
Вместе с дворецким Эразмо вошёл в особняк Ротиса Уверана. Обычно они вели дела в гостиной, но на сей раз его пустили в святая святых — супружескую спальню. С нехорошим предчувствием, держась за кинжал, он отворил двери и увидал наркомана, склонённого над постелью, на которой без чувства лежала Ивери.
— Мне чудилось... у меня бывает... Я видел дьявола, — сказал Ротис и посмотрел на Эразмо. Глаза его были не злые, а мутные, как грязные алмазы.
«Их, чтобы продать подороже, вставляют в украшения. Или придумывают легенду, мол, это камушек из короны Реманов», — некстати вспомнились слова нищего, который был ювелиром, пока не пожертвовал всё своё состояние Ордену Добродетельной крови.
— Я её убил?
Эразмо шагнул в комнату и потянулся к горлу девушки. Руки враз стали ватными, и он не почувствовал бы биения сердца, но он и без того знал ответ. Он знал его, как только зашёл в спальню. Кожа Ивери больше не сияла. Призрачный свет покинул её, и она стала пепельно-серой, как у всех данмеров.
— Да. — Сказал он. — Да, убил.
Как будто через толщу воды он услышал слова Ротиса и свой ответ:
— Избавься от тела.
— Я не... не «уборщик». Я... я торговец, алхимик...
— Мне наплевать, кто ты, хоть воплощение Неревара! Ротис Уверан говорит «уберись» — значит, убирайся! — Рявкнул данмер. В его пустых глазах снова зажёгся огонь ненависти. — Плачу две тысячи септимов.
Маленький босмер посмотрел на него и вдруг почувствовал, что всё ещё сжимает деревянной рукой кинжал. Он захотел вонзить его в истекающее гноем лицо сумасшедшего наркомана. Но кто будет провозить цветы и гусениц? И две тысячи...
Целых две тысячи.
Ротис Уверан помог ему спрятать тело жены в мешок и дал лошадь, и маленький босмер взял в сторону Западного Вельда. Летнее солнце споро начало над девушкой работу, и когда он добрался до лаборатории, от Ивери уже пахло. Он затащил данмерку внутрь и посадил в пустой контейнер для наркотического яда. Её голова на мягкой шее свесилась над стенкой. Она легла так, будто устала и захотела прилечь, но не найдя в лаборатории кровати, забралась сюда.
— Поглощая плоть человека, сливаешься с ним воедино, — сказал Эразмо Ивери. Он взял её маленькую руку, тёплую, нагретую летним солнцем, и прижал к своим губам запястье. — Я, конечно, мог бы приготовить тебя — так будет вкуснее... Но я не хочу, чтобы это... это стало обычной трапезой. Я хочу запомнить вкус твоей плоти, а не соусов и приправ. Ивери Уверан, я не знаю правильных слов, но я хочу вкусить тебя. Останься со мной навсегда, как была эти три года; будь моей, но избавь меня от тоски и страдания. Подари дар запомнить тебя, но не желать вернуть.
Всякий раз, как они встречались, данмерка ласкала его ладонями — и он укусил её за ладонь, вырвал порядочный кусок сухожилий рядом с большим пальцем и, разжевав жёсткое мясо, проглотил. Ему стало сухо, и он вскрыл на запястье любовницы вену, запивая плоть горячей солёной кровью. Потом Эразмо взял в рот её пальчики — пальчики, которые успокоительно прикасались к его руке всякий раз, как он в задумчивости молчал на берегу реки — месте их встреч, — поглощённый думами о делах. Острыми зубами он снял с них плоть, и вместо серых пальчиков в его руке остались окровавленные косточки.
Маленький босмер боялся, что ему, выросшему в Сиродиле, будет противно. Но нет. Ивери была сладкой, и пахла так чудесно. Он всегда любил её грудь — и он отрезал правую, грудь закачалась в руке, как желеобразная медуза. На теле остался круг ровных мышц, твёрдых, налитых тёмной кровью. Грудь была на вкус совсем другой, чем рука. Мягкой и нежной, как молочный поросёнок. Эразмо поднял её плотные веки и вырезал глаза — огромные чайные озёра, которые усохли и уменьшились со смертью. Он лёг в контейнер, обняв мёртвую, и долго целовал её тело, впиваясь зубами. В каждом месте был другой вкус, но все они были так хороши, что у него шла кругом голова, будто он выпил чистого спирта; так он ел, познавая любовницу заново, пока не объелся до рези в желудке.
Эльф вкушал плоть и на следующий день, и на другой, но Ивери разлагалась на влажном, горячем воздухе слишком быстро. Слабый сладко-гнилостный аромат, возбуждающий аппетит, стал резким и тошнотворным. Он гонял от данмерки насекомых, но они всё равно слетались на неё и поселились во внутренностях. На теле полезла коричневая порча, похожая на плесень, которая, не наевшись мёртвой, расползалась по стеклянным стенкам. Теперь Эразмо боялся к нему прикасаться, однако выбросить останки Ивери казалось ему кощунственной идеей, и он оставил их в контейнере.
— Я забрал весь эгротат, — сказал ему однажды Мэллон, когда они встретились в гавани Имперского Города принимать груз. — В одном из контейнеров был труп. Лицо, руки и живот, бёдра и между ног сожрали звери, остальное сгнило. Ты бы следил, что у тебя происходит, а. Труп я закопал в лесу, в контейнер тоже налил эгротат, — отрапортовал он и даже не поморщился, когда маленький босмер начал орать и махать руками.
Эразмо выяснил, кому достался порченный трупным разложением эгротат, и поехал забирать его, но вместо тумаков отовсюду принимал благодарности о чудесном зелье, которое кроме волны успокоения приносит яркие, реальные образы, сны наяву.
Сборщик трупов
В воздухе ещё висело раскалённое дыхание огненной смерти. По размытой дороге ехала скрипучая телега, в вечерней хмари казавшаяся призраком. Двое босмеров в ней закрыли лица платками то ли от неестественного жара, то ли из страха быть узнанными.
Стук копыт умолк, когда они остановились возле Кватча. Низкий эльф лихо спрыгнул с облучка, а высокий и мускулистый выбрался из телеги. Армия Дагона отступила, но в сумрачном воздухе ещё висела взвесь ядовитой охряной пыли, жгучими осами жалившая лицо. Они принялись ходить по месту битвы, разгоняя ногами клочья дыма, и из-под низкого чёрного тумана вырывались лица, руки и ноги бравых защитников города, павших перед его стенами, и казалось, что они тонули в этом дыме и молили о помощи.
— Вы кто такие будете, ребята? — Настиг их скрипучий, как тележные оси, голос старика, очередного призрака, растворённого в этом смертельном воздухе. Босмеры повернулись к нему, и низкий, с горящими отзвуком войны жёлтыми глазами, глухо ответил из-под повязки:
— Сборщики трупов.
— И бумаги, значит, у вас есть?
Высокий босмер, уже подхвативший с оплавленной земли тело легионера, замер. В руке, сокрытой спиной обнявшего его трупа, появился нож. Но низкий предупредительно сверкнул на него глазами и ответил старику:
— Отец, ты думаешь, кто-то в здравом уме припишет себе эту профессию? Какой идиот захочет возиться с вонючими трупами? Побойся Девятерых.
— И то верно, — сказал старик и отстал от них, но остался наблюдать издалека. Сгущавшаяся темнота обратила его силуэт в каменного стража, следившее за эльфами полуслепыми любопытными глазами.
Те, кто назвались сборщиками трупов, в самом деле поднимали с земли мертвецов, укладывая их на телегу. Мертвецы были горячие и тяжёлые, и пот ручьями полз вниз по напряжённым спинам. Вместе с ним за шиворот иногда падали тараканы, сползшиеся угоститься свежими останками.
— Скверная работа, но нужная. Ребята-то хорошие, надо похоронить, как положено, — донеслось до них из мрака спустя полчаса, и, когда нашли силы оглянуться, они уже не увидели старика.
— Почему бы нам и впрямь не пойти в сборщики трупов? — Спросил Эразмо, когда они доверху набили телегу мертвецами и тронулись в путь. Мёртвые свешивали за борты руки и ноги, покачивая ими в такт шагу лошади, будто бы махали на прощанье родным местам. — Будет предлог... Такой работы нам предстоит ещё много. Дагон просто так не отступится.
Вскоре выяснилось, что он был прав. Они колесили за армией, как падальщики, собирая павших с поля битвы. Иногда босмеры подбирали ещё тёплые трупы со свежими ранами и доспехами, не успевшими остыть от огненной кожи дремор; тогда Эразмо затылком чувствовал, как бранятся духи павших героев, зная, какое богохульное погребение ожидает их тела, и мурашки разбегались по его телу, разбегались как большие крылатые тараканы, которые ползали по мертвецам в лаборатории, где он оставлял их гнить в контейнерах, и визжали высоким, омерзительным звуком, когда он отгонял их прочь, от страха бросаясь Эразмо в лицо, будто вместе с трупами хотели сожрать и его.
Порой же они задерживались, и когда скрипучая телега замирала у открытой братской могилы, мертвецы успевали остыть и даже замёрзнуть от резкого перепада температур. Оплавленные огненными заклятьями войск Мёртвых Земель, они накрепко приставали к земле, обнимая её руками и ногами, будто и после смерти пытались защитить город — или знали, что ждёт их впереди, и боялись оказаться в руках двух босмеров. Пламя с брезгливостью аккуратного хирурга вычищало собственноручно нанесённые увечья, и края ран у легионеров и защитников Империи были выхолощенные, запаянные огнём. Этот период, когда воздух уже остудил их горячие раны, но разложение ещё не взялось за тела, был лучшим для сбора.
Если босмеры находили трупы ещё позже, то мухи уже успевали обустроить внутри глоток и животов влажное жилище, газы раздували мертвецов так, что руки и ноги приподнимались над землёй, а острый трупный запах становился невыносим. Тогда, волоча тела в телегу, они задерживали дыхание и роняли на землю трупных мух, вываливающихся из открытых ртов мертвецов.
Разделяй и властвуй
— Ставить пьесу по войне во время войны? Не думаю, что это то, чего народ сейчас хочет.
— Что бы ты хотел посмотреть?
— «В постели с Боэтой».
Другие зрители зашикали на босмеров, и они заткнулись. Эразмо и Мэллон были в Бравиле, на «Войне Красного Алмаза»; городишко только неделю назад отбили у Мерунеса Дагона, и местный народ был этому рад, а Эразмо был рад тому, что в кои-то веки выбрался из лаборатории. Но мертвецы настигли его и тут: после премьеры зрители столклись у гримёрки, громко ахая и охая, и друзья, проложив могучими плечами Мэллона путь через возбуждённую толпу, увидели двух лежащих друг на друге главных актрис. Кровавая лужа под ними свидетельствовала, что они не пьяны, как остальные актёры с начала представления, а мертвы.
Стража снимала одну актрису с другой, а Мэллон отвёл Эразмо в сторонку.
— Не смотри на меня так, — сказал маленький босмер. — Этих мы брать не будем.
— Я хотел сказать, что с этого дня берёшь ты один. У меня и так полно дел.
Это правда. В городах, где гасли очаги войны, люди снова нуждались в их зелье. Как здесь, в Бравиле, где они успели кое-что продать освобождённым от ярма Дагона зрителям да покойным актрисам, и остаток времени в городе собирались посвятили тому же. Новое зелье покорило наркоманов и притянуло в сети эгротата новых, и работы у Мэллона было много — он собирал банду, чтобы развозить зелье и противостоять другим группам, ездил в Валенвуд и сшибался там за цветы с фанатиками Мясного Мандата...
— Тебе нужно только брать и делать. Ты же алхимик, а это — ингредиент.
Аргумент был хорошим и необидным, и Эразмо не нашёлся с возражениями.
Дверь лаборатории закрылась, и он остался в землянке один. Единственный живой среди трупов, расчленённых на столе и без пиетета утрамбованных в стеклянные гробы. Он обрабатывал их зельями, ускоряющими разложение, и коричневые сгустки плесени, пожрав их мягкую кожу, безмозгло и алчно ползли на стены контейнеров.
Когда они приволокли первую партию «особого ингредиента», Эразмо показалось, будто эта коричневая дрянь попала ему в рот, и ему захотелось вырвать, но он удержался. Позже он не раз жалел об этом, ибо в темноте маленькому босмеру чудилось, словно тошнота осталась с ним, вперемешку с трупной жравчиной спустилась в желудок и расцвела там, как язвы на лице Ротиса; что она жрёт его изнутри и он заживо гниёт вместе с теми, в контейнерах, они ждут его и хотят, чтобы он к ним присоединился.
Это всё от недостатка света; свет Магнуса не пробирался сюда, хотя лабораторию расширили под новые нужды в десяток раз. В большом подземном помещении витал только тяжкий дух разложения, побеждавший химозный аромат эгротата, и разносился по темноте стрёкот насекомых, которых становилось всё больше и больше, как бы Эразмо с ними ни боролся.
У него начала зудеть кожа, будто крылатые тараканы-трупоеды ползали по шее и спине, зная, что он — всего лишь мертвец. От недостатка света рождались звуки: мычание, несложные мелодии и всхлипы, — и простые визуальные образы. То, что они были элементарными, пугало более всего; эльф верно осознавал, что это не проклятье Вермины. Нет, он сходит с ума, он стоит на первой ступени в бездну, и дальше будет хуже. Он крепко застрял здесь, ведь им необходимо готовить партию за партией, а развоз товара Мэллон «благородно» с него снял. Денег у него было больше, чем когда-либо в жизни. Скажи ему Ротис про две тысячи сейчас, он бы посмеялся, если он ещё не забыл, как это делается. Однажды в детстве маленький босмер увидел суму сборщиков налогов. С тех пор он думал, что больше золота не бывает — а сейчас в лаборатории стояли доверху забитые мешки в полтора раза больше тех сум. Но ему нужны не только деньги.
«Свет. Мне нужно увидеть свет. Я не вижу даже пятнышка света, а ведь я хотел заглянуть за горизонт», — подумал маленький босмер, и его отупевший за много недель заключения взгляд упал на готовую партию эгротата.
Ради этой фиолетовой дряни, в которой плавала, отделившись от стенок, коричневая жравчина, жравшая трупы, столько мук. Так чем же она хороша? Он вырезал кинжалом деревянную трубку и вколол себе в вену ответ. Маленькая доза: в двадцать раз меньше того, что берёт Ротис.
«Порция для начинающих наркоманов», — подумал Эразмо и вздрогнул, будто ледяные руки взяли его за шею. Он закрыл глаза, потому что глаза всё ещё видели сумрачную лабораторию, а тело знало, что он уже не здесь. Он у ночного костра в Танглхайвене, в который босмеры кидают цветы, что зовутся сонными; цветы для спокойных снов без сновидений, для жизни без боли, для надежды и покоя.
Дорогие люди
Глубины Западного Вельда — не самое популярное место: если здесь и повезёт встретить живую душу, то это, верно, будет беженец из Валенвуда или безанёжно заплутавший путник. Первых лаборатория в лесу не шибко заинтересует, а вторые уже никому ничего не расскажут.
Но Эразмо настоял на секретности, и вход в лабораторию был на заросшем склоне, а ветки и земля укрывали его так, что можно пройти мимо на расстоянии фута и не заметить дверей. Прежде Мэллон совался в лабораторию, а теперь деликатно стучал, ожидая, когда маленький босмер откликнется на зов и подставит солнцу свою пожелтевшую, как палая осенняя листва, от недостатка света кожу. Ему было мерзко. Эразмо тоже было мерзко — раньше. Теперь полумрак его не раздражал, насекомые не беспокоили, а работа спорилась. Он вышел к Мэллону и величественным зелёным деревьям. Наверху хрустальными голосами пели лесные птицы.
— Скьельда поймала стража, — пожаловался ему друг.
— Пусть скажет, что он наш главарь. Они успокоятся и ненадолго перестанут нас искать.
— Не скажет он такого. Его же казнят.
— Скажи, что мы убьём его жену — ту жирную фермершу. Принеси ему в тюрьму отрубленный палец.
— Отрубить ей палец?
— Не надо, у нас трупов полно. Найди бабу пожирнее и посвежее, он не заметит разницы, в тюрьме ему не до того.
Такие советы были для Эразмо привычным делом. Но то, что он сказал следом, должно было насторожить Мэллона:
— Война кончилась. Трупов всё меньше. Значит, нужно грабить кладбища. И убивать, но только низшее общество — власти суются к неблагополучные районы с карательными мерами, если из-за бродяг что-нибудь приключится; на самих нищих им плевать, и их нескоро хватятся.
Но он не насторожился.
— Хорошо, что ты втянулся. — Сказал Мэллон. Эльф смотрел на глаза с узкими зрачками, но не удивлялся непривычному для Эразмо в таких вопросах хладнокровию и широкой улыбке, с которой он переводил безумный взгляд то на друга, то куда-то вдаль.
За горизонт.
Нищенка по прозвищу Загадка получила своё имя потому, что всякий раз, как брюхо лезло ей на нос, отвечала на вопросы об отце: «Для меня самой это загадка!» Она была портовой шлюхой, а детей у неё было пять: одного она заспала, другого убил её любовник, третий внезапно перестал дышать ночью, четвёртый утоп в реке.
— А с пятым что? — Спросил Эразмо, когда впервые о ней узнал.
— С ним хуже всего: его усыновили, представляешь? Отобрали у родной матери.
Война кончилась, и Империя латала раны, нанесённые ей изнутри и снаружи, пытаясь удержать при себе всех вассалов, Эразмо и Мэллон испытывали нехватку «особого ингредиента», а Загадка — Загадка снова была беременна и снова не знала, от кого.
Смазливый эльф всегда ей нравился. Год назад Эразмо не знал, как отбиться от её навязчивого внимания, а сегодня вдруг пришёл к ней, готовой через два месяца разродиться, и позвал на свиданку.
— Мадам очарована! — Визгливо захохотала Загадка; она была ещё не старой женщиной, но бесконечные роды испортили её внешность, одарив шлюху мужеподобной худобой и ранними морщинами.
Она взяла кавалера под руку и пошла с ним в лесную чащу. Загадка не заметила, как горят в темноте жёлтые глаза со зрачками-точками, похожие на совиные. Карман Эразмо оттопыривала бутылка вина, разбавленного настойкой аконита. Крепкий отвар аконита вызывает у беременной женщины преждевременное разрешение от бремени.
«Больше материала: двое разом», — подумал Эразмо — или за него так решил эгротат. В венах плескалось упоительное спокойствие.
Никто не хватился Загадку. Её друзья, с которыми она делила покосившуюся одноэтажную лачугу, и её бессчётные любовники забыли о ней после первой же буйной пьянки. Внезапные исчезновения и смерти здесь, в самом низу, были делом привычным; и если вам когда-нибудь случится сказать здесь слово «убийство», то в ответ мужчины не нахмурят брови, а женщины не прикроют испуганно рты. Нет, они с интересом расспросят о деталях и ответят сотней забавных историй про то, как некто пытался устроить в казармах поджог, но сгорел сам; про то, как рассказчик-вор указал на другого, и толпа растерзала невинного; про то, как кто-нибудь утонул по пьяни в купальне; про любовника, который сиганул со второго этажа и наделся пузом на меч проходившего внизу стражника.
Но следом за Загадкой пропал и Центурион. А потом — его жена. Нищие, как муравьи, имели коллективный разум; неведомым образом они узнали, что в Скинграде и Бравиле тоже пропадают люди. Паранойя, как чума, передавалась между бродягами. Они перестали без дела шататься по улицам. Они реже сидели вечером у костра, а когда сидели — разговоры были тихие и опасливые, из них исчезло былое разудалое веселье. Нищие негласно решили не выходить на улицы ночью. Кривые проулки, всегда полные жизнью, стали до жути тихими, отданные на откуп неведомому чудовищу; иногда в тяжком похмельном бреду им снилось, что в зловонные ливнёвки вместо воды стекает кровь. Страх охватил трущобы, но чудовище продолжало охоту.
Однажды очередь дошла и до Алхимика.
— «Ветер Пустыни», — сказал умирающий редгард, лежавший на дне лодки. — Это «Ветер Пустыни», да?
Его чёрные блестящие глаза смотрели на корабль, на котором Эразмо, прищурившись, разобрал в темноте надпись: «Собственность Торговой Компании Золотого Берега». Но какое-то чувство шевельнулось в нём; высвободилось из шелухи ложных эгротатовых надежд, высунуло свою маленькую худую голову, как у Ротиса.
— Да, — сказал он. — Это «Ветер Пустыни».
— Паруса-ромбы... фиолетовые?
— Ромбы. Фиолетовые.
— Я же говорил... — На толстых губах редгарда выступила чёрная в темноте, как вар, кровавая пузыристая пена. — Я же говорил, они за мной приплывут...
Блеск в глазах потух, и он умер. Эразмо сидел, пытаясь поймать это забытое чувство, заставившее его соврать, но так ничего и не нашёл. Пожав плечами, он налёг на вёсла.
Кладбище
Мэллон расстелил свой плащ перед дверью в подземные угодья маленького босмера и выложил на него кольцо, серьгу, ожерелье и кинжал. С тех пор, как Эразмо перестал жаловаться на работу в лаборатории, превращённой в мертвецкую, вдобавок к равной доле — о чём друзья уговорились с начала предприятия, — он заработал и его уважение. Высокий босмер всем делился с компаньоном.
— Я тут раздобыл артефакты. По мелочи. Вот эта серьга отводит от тебя внимание, но... — начал он, подкидывая в руке серьгу. Эразмо его перебил:
— Эгротат — вот настоящий артефакт. Он перемещает человека безо всякой магии за край мира, он дарит пение Богов и холодный, ясный ум; он возвращает безвозвратно утраченные надежды и делает тело лёгким и невесомым, как призрак.
Он смотрел на контейнер, который они выволокли наружу для отправки, влюблёнными остекленелыми глазами, и даже не видел, куда показывает друг.
— Да, продаётся он неплохо. Но послушай... — продолжил Мэллон. Он всё ещё ничего не понял.
Он заметил неладное одной ночью, на кладбище. Это случилось спустя два года после войны; доза, которую тогда принимал Эразмо, была вполовину меньше порции Ротиса. Два босмера поочерёдно работали лопатой, тревожа покой мёртвых и множа байки о нечистой силе. Как знать, не они ли посеяли ненависть к вампирам и культистам, на чьи злодейские плечи разъярённые люди возложили ответственность за их действия, и не они ли способствовали появлению Дозора Стендарра.
Сейчас могилу копал Мэллон, а Эразмо стоял на стрёме и разминал затекшие руки, как вдруг из надгробного холмика рядом с ним, вспучив землю, вылезла белая рука. Она слепо щупала землю вокруг себя, стараясь ухватить его за сапог цепкими пальцами.
— Мёртвые! Мёртвые восстают из своих могил! — Истошно закричал Эразмо, но тяжёлый удар лопаты с громким шейным хрустом его успокоил, и он рухнул в темноту ещё прежде, чем упал на землю.
Очнулся маленький босмер в лаборатории. У него заложило уши, и он потянулся пальцем, чтобы их прочистить, но рука не послушалась. Она была твёрдой и тяжёлой, будто от плеч и ниже он обратился в каменное изваяние.
— В детстве папа отучил меня курить. Заставил выкурить десять трубок подряд, — донёсся сквозь шум голос.
— Что?
Мэллон присел рядом с ним и показал его трубку.
— Я сделал тебе десять уколов.
В глазах потемнело от ужаса. А может, это было действие десятикратной дозы. — Сколько раз мама роняла тебя в детстве головой? Потому что ты... ты... — Сказал он, с трудом расклеив губы. Слова вырывались бесцветные, лишённые всякой окраски.
— Какой-то ты бледный. — Констатировал Мэллон, разглядывая друга. — Губы — и те белые. В лице ни кровинки.
Эразмо почувствовал, как горло захлестнула ледяная петля; срочно вздохнуть. Вздохнуть этого чистого, спасительного, недосягаемого воздуха. В голове у него зазвенело; сперва это был шум далёкой битвы, удары мечом о щит, потом он стал колокольным набатом. Холод сковал его грудь, и он дышал редко и неглубоко; это было самое отвратительное чувство на свете: вокруг полно воздуха, дыши — не хочу но скованное льдом горло не пропускало его вниз, грудь опала и сжалась. Ему хотелось разорвать её руками, но он не мог отнять их от земляного пола. Сердце со смертельно летаргической медленностью двигалось в груди. Темнота забралом упала ему на глаза. Судорожно суженные зрачки не видели в полумраке даже Мэллона, который возился, чем-то плескался, поднёс тёплый металл к его губам... Он закашлялся от горького снадобья и снова провалился в беспамятье.
— Зелье исцеления, а? Семь бед — один ответ, — вот последнее, что он услышал.
Сепарация
В алхимии есть такой процесс, разъединение разнородных частей. Называется: сепарация. Эразмо предпринял одну попытку наладить отношения с другом после того случая:
— Однажды в детстве я полез поглядывать в окно за женой старшего брата, а когда упал, сломал куст. Мой дедушка, когда увидел это, сказал: «Умеешь ломать — умей и созидать. Ты должен поддерживать равновесие». Вместе с ним мы посадили семена для нового кустарника и ухаживали за ним, пока он не вырос. Мэллон, мы должны пожертвовать бедным. За тот геноцид, который устроили... И устраиваем.
— А я говорю: к Вермине твоего дедушку. Ты опять сел на эгротат?
Попытка не увенчалась успехом. Они с другом были слишком разными: маленький босмер мечтал однажды вернуться в страну, где достаточно бросить на землю семена сонных цветков, чтобы они проросли; Мэллон её ненавидел. Ненавидел настолько, что растил комичную бороду и жевал морковь, отчего частенько портил воздух, ведь всякий знает — босмеры усваивают только мясо.
А может, дело было в том, что он отказывался сворачивать геноцид, а Эразмо знал, что это верный путь на плаху вслед за «лидером» Скьельдом; стража уже начала искать таинственного маньяка.
Или в том, что он не простил ему отлучение от эгротата и десятикратную дозу. Эльф был трусом, а трусы всегда копят в себе зло и отвечают на гадость в свой адрес исподтишка и вдесятеро сильнее. Как трус, он ждал удачного часа, и такой час пришёл.
— Банда босмеров заинтересовалась нами, — принёс новости Мэллон. Эразмо сказал бы «наших», но не Мэллон. Тот считал себя имперцем. — Хочет купить весь наш эгротат.
— Хотят узнать наш рецепт.
— И что делать?
— Давай их всех убьём.
— Ты опять сел на эгротат. — Утвердительно сказал Мэллон. Предложение для Эразмо было необычное, а он с известных событий, видать, стал внимательнее. Маленький босмер был в худшем положении: он ничего не мог понять по тупой роже друга. Тому бы играть в карты.
— Я чист, хочешь, проверь руки, — он закатал рукава и сунул локти эльфу под нос. — У нас споры насчёт деньжат, давай оформим последнее дело и разойдёмся. Угробим всю нашу команду в стычке с босмерами, выживших добьём, и никому не придётся платить. Эгротат привези: покажешь, чтобы они не насторожились сразу; там же его поделим и разойдёмся.
Вооружение сородичей маленький босмер нашёл сомнительным, а числом они уступали их с Мэллоном людям. Не стоило надеяться, что их будет поровну... Но всегда можно уравновесить шансы — в Сиродиле были добрые люди, помогающие тем, кто не может себя защитить. К ним Эразмо и обратился, а вернее будет сказать, что воззвал; воззвал, сидя на полу с блестящим от сока паслена в болезненном свете восьми восковых свечей кинжалом, который то тыкался в чучело из человеческих останков, то отбивал медленный ритм грязным от внутренностей лезвием по доскам домика в порту:
— Милосердная матушка, пошли мне своё дитя, ибо грехи недостойных должны быть омыты в крови и страхе. У меня намечается деловая встреча, и я хочу, чтобы твоё дитя, а лучше — дети, убили всех выживших, кроме меня самого. Но первый приоритет у Мэллона из Танглхайвена. Его убить в первую очередь.
Маленький босмер прибыл на свидание в Западный Вельд, дав людям и мерам фору в полчаса, и когда он появился, земля уже была усеяна трупами. Одни лежали смирно, склеив запекшейся кровью зелёные стебли травы. Другие в агонии цеплялись за деревья и так замерли, сжимая стволы разбитыми о твёрдую кору серыми окровавленными пальцами. Третьи бились в агонии, царапая почву; лица их были исполнены мукой, а под ногти забилась чёрная земля. Иные до последнего боролись за жизнь: их мёртвые руки крепким окоченевшим схватом сжимали воткнутые в раны стрелы и кинжалы.
Мэллон ещё был жив; он рубился парными длинными мечами против двух мужиков в чёрном и отрубил одному голову. Та покатилась по земле, как тыква, а второй мужик поднырнул под его руку и всадил короткий меч в сердце ударом снизу вверх. Эразмо никогда не видел, чтобы такая тонкая рука била так сильно. Клинок пробил кожаный нагрудник, мускулистое тело и подкинул Мэллона в воздух. Он нелепо повис на дереве, пока мужик не вытащил окровавленный меч. Тогда босмер горой обрушился на землю; лес содрогнулся.
— Почему ты нам не помог? — Полюбопытствовал мужик, вытирая меч о траву. — У тебя вон, лук. Подстрелил бы... свой заказ.
— Потому что я не знал, кто победит, — честно ответил Эразмо, а мужик в чёрном стал ходить между трупами, шлёпая их по карманам, и эльф вдруг понял, что сценка ещё не закончилась. Он рассчитывал, что умрут все, но остался этот мужик, привычный убивать, пугающе-спокойный. Ему наверняка интересно, из-за чего столько шума. Чтобы не выдавать волнения, он достал трубочку и закурил, сидя на земле.
— Из-за чего весь сыр-бор? — Спросил убийца, подтверждая его опасения, и стянул с рожи маску. У него были огненно-рыжие волосы, крапчатые веснушки и болезненно-бледная кожа.
«Он меня убьёт. Убьёт, заберёт деньги и товар. Поэтому он и не боится показывать лицо», — подумал Эразмо и закашлялся: от страха он проглотил свою трубочку. Рыжий резко хлопнул его по спине, и трубка в серебристых слюнях вылетела на землю.
— Ну-ну, не нужно так волноваться, — сказал он, продолжая обходить трупы и осматривать место вокруг. Рыскал, как ищейка. Только носом в землю не тыкался.
— Из-за свободы, — ответил маленький босмер и вдруг понял, что это честный ответ. — Весь шум из-за свободы. У меня на шее была шёлковая удавка, а не железные кандалы, но я не потерплю даже шёлковой удавки. Ты из Имперского Города? Знаешь Алхимика? Правда, его ученик был розовый, а не бледный, но... не зря же ты так сильно бьёшь... так чудесно бьёшь...
— Здесь ничего нет, — оборвал его Рыжий. — Ни денег, ни колдовских книг, ни артефактов... Видимо, и правда из-за свободы? — Он пожал плечами.
— Нет денег? Как нет денег?! — Маленький босмер вскочил на ноги, оттолкнул убийцу и принялся сам обыскивать трупы босмеров. — Нет денег, нет товара... ГДЕ ТОВАР, МЭЛЛОН?!
От его криков птицы тревожно снялись со своих мест.
— Я проиграл, — сказал Эразмо и опустил руки. — Я всё проиграл.
— Ты жив, а они мертвы, — пожал плечами Рыжий. — Уже неплохо. Осталось мне заплатить, и будет совсем хорошо.
— Держи. — Маленький босмер дал ему мешочек с монетами и новым взглядом посмотрел по сторонам. Он и правда был жив. Один среди целой горы трупов. Без конкурентов и командиров. Совершенно свободный. Впервые за то время, что не кололся эгротатом, он почувствовал, что дышит полной грудью. — Послушай, вот у тебя своеобразная работа. Есть ли тебе, куда сбывать трупы?..
Оставшись один, он сел у тела Мэллона. Работы предстояло много: сперва нужно изготовить снадобье из листьев джинко и мякоти алоэ, которое одарит выпившего нечеловеческой выносливостью, потом перенести все трупы, затем расчленить их в лаборатории, но сперва...
— Мэллон, я нехорошо обошёлся с тобой. Хотя и ты собирался со мной нехорошо обойтись, но не успел, потому что помер. Предательство — национальная босмерская традиция, от своей крови не уйдёшь. Но ты был мне другом; я хочу тебя запомнить, хочу получить твою смелость и силу.
Эразмо кругом надрезал кожу друга на запястье, провёл кинжалом вдоль локтя и потянул вверх, снимая пласт зеленовато-коричневой кожи; он впился в мясо, которое было жёстким, как характер друга, твёрдым, как его сила, и с трудом его прожевал, как с трудом вёл дела с самим Мэллоном. Мышцы ещё не остыли от схватки и обожгли рот, по губам на подбородок побежала солёная кровь.
Ему вдруг пришло озарение, где спрятан эгротат. Место, где они выпустили лягушку и заключили договор!
— Это ненормальная история, потому что у всех нормальных историй есть конец. Рассказывать бесконечную историю — это, как говорил мой друг Алхимик, словно подрочить и не кончить. Я сгонял на место, где мы выпустили лягушку, но контейнеров с эгротатом поблизости не было. Я съел Мэллона, обошёл его подружек, проверил все наши тайники, поприставал к Ротису. Ни-че-го. Не думаю, что я когда-то его найду и закончу историю. А Рыжий через пару лет бесследно исчез. — Эразмо помолчал, а потом вдруг заорал: — ГДЕ ТОВАР, МЭЛЛОН?!
Тема закрыта
